а как же женщины? Слухи о ваших победах на полях Кипиды, дорогой кондотьер, доходили даже до ушей скромного монаха, коим и является ваш покорный слушатель.
— Женщины… — мужчина пьяно улыбнулся, подкручивая светлый ус. — Любили ли вы когда-нибудь, отче, так, что земля уходила из-под ваших ног, так, чтобы хотелось в один миг горячо целовать, а в другой сжать вот в этом самом кулаке её слабое беззащитное горло и давить, давить…
Монах неуверенно откашлялся, прочищая гортань.
— Да кому я это, собственно, рассказываю… — кондотьер вяло отмахнулся свободной рукой и вновь приложился к бутылке.
— Вас обидела женщина?
— Можно и так сказать, — проворчал де Вико, насупившись, — правда, она считает, что всё было наоборот. И негодяй тут только один — я. А я всё сделал правильно! Цель оправдывает средства — как бы сказал незабвенный сеньор Макьялли. Чего стоит одна жизнь в сравнении с жизнью большинства?
— «Кто из вас, имея сто овец и потеряв одну, не оставит девяносто девяти в пустыне и не пойдёт за пропавшей, пока не найдёт её»? — одними губами произнёс отец Бернар.
Де Вико небрежно расправил пятернёй спутанные пряди волос и откинул их назад.
— Вот и приятель мой — Асклепий — так же говорил. Зачем, мол, ты в это впутался и как нам теперь жить с этаким камнем на душе? Хотя сам и подбил меня на подлость, эскулап чёртов! — внезапно мужчина возвысил голос и его слова громоподобным раскатом сотрясли благостную тишину величественного дома божьего. — Слышишь меня, агнец?! Как там тебе сейчас проживается в собственной темнице из раскаянья и сожалений, а?
— Не кричите так, сеньор, вас выгонят из храма! — отец Бернар поспешно замахал мягкими ладонями на кондотьера.
— А я вот, смотри, ещё не выжил из ума, — Марк Арсино отвесил шутовской поклон одной из статуй сына божьего и, чуть понизив голос, добавил: — в отличие от тебя.
— Вы пьяны, сын мой, негоже так паясничать в доме господа нашего! — строго заявил монах, поднимаясь со скамьи.
— Он мне всё равно ничего не сделает. Я его знаю как облупленного! — самоуверенно заявил Марк Арсино.
— Сеньор де Вико, давайте лучше продолжим нашу беседу в ближайшем кабачке? — миролюбиво предложил монах, деликатно беря кондотьера за локоть.
— Погоди, отче, я ещё не закончил! — Марк Арсино ловко вывернулся из руки отца Бернара и отступил на пару шагов назад. — Сейчас я всё ему выскажу, что за столько лет накопилось! Пусть выслушает меня дружок Незиды! Раскаялся он, видите ли, в содеянном. Грехи решил искупить. У-у-у, трус малодушный! Ударят по левой, подставь правую… Как же, как же… — кондотьер с шумом хлопнул пустой бутылкой о цветной мрамор. Тёмные осколки изумрудным веером раскатились по гладкому полу. — Далеко ли ты уехал на своих нерушимых догматах? Много жизней спасло твоё ученье? Не из-за твоих ли откровений уже вторую тысячу лет насмерть бьются творенья Прометея[159]? Нигде тебе не печёт, что крутят люди слова твои, как захотят, и любой мерзости, дряни и гнусности находят оправдание и прощение?
— Эх, сын мой, да что ж вас так разобрало! — отец Бернар в ужасе всплеснул руками и перекрестился.
— Молчишь? — кондотьер прислушался, задрав к недосягаемому потолку тяжёлую голову, покачнулся, безнадёжно вздохнул и устремил на монаха мутный взгляд серо-голубых глаз. — Идёмте, отче, он никогда мне не отвечает.
Темнота.
Вокруг сплошной мрак — первозданное ничто, разряженный божественный эфир — иллюзия космоса. Мои руки свободно парят в густом первобытном коконе тьмы…
Увы, стоит мне сделать всего девять шагов, и мои пальцы уткнутся в холодный шершавый камень. Если идти всё время вдоль него, то скоро упрёшься в угол, затем снова будет стена и снова угол, и так до бесконечности. Необъятный чёрный лабиринт из камня…
Когда я долго иду по нему, каменный лаз начинает сводить меня с ума. Он выпивает тепло моих лихорадочно трясущихся рук. Я вскрикиваю и в страхе бегу назад по бесконечной спирали — виток за витком…
Сердце ухает в тощей груди, как кузнечный молот. Я задыхаюсь. Темнота давит на меня, словно неподъёмная туша чудовищного Тифона[160]. Хватаю себя за горло. Падаю. Встаю. Снова бегу…
В конце я с головой зарываюсь в вонючие стебли невидимой во мраке травы. Я путаю, не понимаю, что это — трава или мои собственные отросшие волосы. Я пытаюсь разгладить грязные стебли, убрать их от своего лица, бороды… Чьи-то жестокие руки тут же начинают дёргать меня за пряди. Я кричу. Громко, отчаянно, безнадёжно!
Но не слышу своего крика…
Потому что мрак наполнен тысячами… Нет! Миллионами навязчивых голосов, которые скребутся где-то под крышкой моего черепа. День и ночь. Ночь и день. Бесконечно. Неотвратимо. Точно голодные крысы в клети на груди обречённого на мучительную смерть преступника.
День и ночь… Неделя за неделей… Год за годом… Тысячелетие…
Имеет ли теперь время хоть какое-то значение?
Во тьме нет света, а значит, и времени нет.
Ночь и день…
Голоса плачут, ноют, скулят, голоса выворачивают душу. Голоса просят, требуют, угрожают, истерично визжат на высоких тонах. Голоса пытаются купить и продать подороже. Мужские, женские, детские голоса на тысяче языков и наречий день и ночь живут своей жизнью в моём больном сознании. От них не скрыться, даже если разбить себе голову о холодный камень темницы.
Я пробовал…
Что я только не делал: и тонул, и вешался, и прыгал с высоких скал, и травился, и вскрывал себе вены, и бросался на меч — всё напрасно. Голоса всякий раз возвращаются вновь. Чуть затихшие и присмиревшие, но чутко ждущие, словно тысячеголовые чудовища Тартара, любой слабины в моих мыслях и снах.
Поток их просьб и жалоб бесконечен:
— …Накажи их! Покарай!.. Пусть сгорят в аду!..
— …Верни! Верни!..
— …Дай! Дай! Дай!..
И я плачу, я беззвучно содрогаюсь от рыданий, от чужой и своей боли. Из моего носа течёт, течёт на солому в бороде, на траву в волосах, на голую костлявую грудь. Я сотрясаюсь от невидимых слёз.
Иногда сюда приходят страшные люди, облачённые в белые тоги. Они приносят с собой ослепительное пламя, от которого бескрайний эфир, окружающий меня со всех сторон, съёживается до тесного каменного мешка. Люди в белом режут мои дрожащие руки сверкающим ледяным металлом. Они выпускают на волю алых змей — голоса, пожирающие мой ум. Они собирают их в клетки из прозрачного камня, и тогда голоса отступают.
Пусть это не навсегда, но теперь я смогу заснуть и не слышать их…
— Вы сами, сами во всём виноваты. Сами! Я
