– Правильно, прикрывайся улыбкой. – Дафф поднял свой стакан. – За нашего большого храброго охотника. Черт побери, приятель, как ты мог?
Шон смотрел на Даффа.
– О чем ты?
– Ты отлично знаешь, о чем. Ты чувствуешь себя таким виноватым, что даже не можешь посмотреть мне в глаза. Как ты мог убить этих больших зверей и, что еще хуже, как ты мог наслаждаться этим?
Шон обвис в своем кресле. Он не мог сказать, какое чувство сильней – облегчение или удивление.
А Дафф быстро продолжал:
– Я знаю, что ты собираешься сказать, я слышал эти доводы раньше от своего дорогого отца. Он объяснил мне это однажды вечером, когда мы загнали лису. Говоря «мы», я имею в виду двадцать всадников и сорок собак.
Шон, неожиданно оказавшийся не в роли обвинителя, а на скамье подсудимых, не мог прийти в себя.
– Тебе не нравится охота? – недоверчиво спросил он тоном, каким мог бы спросить «Тебе не нравится есть?»
– Я забыл, каково это. Поначалу меня захватило твое возбуждение, но потом, когда ты начал их убивать, все вернулось. – Дафф сделал глоток и посмотрел на огонь. – У них не было ни одного шанса. Мгновение назад они спали, а в следующее ты рвал их пулями, как собаки рвали лису. У них не было ни шанса.
– Но, Дафф, это не соревнование.
– Да, знаю, отец мне объяснял. Это ритуал, священный ритуал, посвященный Диане. Ему надо было объяснить это и лисе.
Шон начинал сердиться.
– Мы пришли сюда за слоновой костью – и я ее добыл.
– Скажи, приятель, что ты убил этих слонов только из-за их бивней, и я назову тебя лжецом. Тебе нравилось это. Боже! Видел бы ты свое лицо и лицо твоего проклятого язычника!
– Ну хорошо! Мне нравится охотиться, и единственный знакомый мне человек, которому охота не нравилась, оказался трусом! – закричал на Даффа Шон.
Дафф побледнел, глядя на Шона.
– Как это понимать? – прошептал он. Они смотрели друг на друга, и в наступившей тишине Шону пришлось выбирать между стремлением выразить свое возмущение и желанием сохранить их дружбу с Даффом – ведь если он скажет то, что вертится у него на языке, с этой дружбой будет покончено. Он заставил себя выпустить ручки кресла.
– Я не хотел сказать ничего обидного, – сказал он.
– Надеюсь. – Легкая улыбка вернулась на лицо Даффа. – Расскажи, приятель, чем тебе нравится охота. Я попробую понять, но не жди, что я буду снова с тобой охотиться.
Объяснить это человеку, рожденному без страсти к охоте, – все равно что пытаться растолковать слепому, что такое цвет. Дафф молча слушал, как Шон пытается описать возбуждение, от которого кровь в теле поет, чувства обостряются и человек теряется в желании, таком же древнем, как желание совокупляться. Шон старался показать, что чем сильнее и благороднее добыча, тем сильнее стремление преследовать ее и убить, что в этом нет сознательной жестокости, скорее это выражение любви – яростной собственнической любви. Преданной любви, которая для полноты, для завершения нуждается в акте смерти.
Уничтожая что-то, человек навсегда становится его обладателем; возможно, это эгоистично, но инстинкты не признают этики. Шону это было так ясно, это настолько было частью его самого, что он никогда не пытался это выразить и теперь с трудом находил слова, беспомощно жестикулируя, повторяясь, а добравшись до конца, увидел по лицу Даффа, что потерпел неудачу – не смог объяснить.
– И этот человек боролся с Градски за права людей, – мрачно сказал Дафф, – и всегда говорил, что нельзя причинять никому боль.
Шон открыл рот, собираясь возразить, но Дафф продолжал:
– Ты добывай для нас слоновую кость, а я буду искать золото; каждый займется тем, к чему лучше расположен. Я прощаю тебе слонов, а ты прощаешь мне Канди. Мы по-прежнему равноправные партнеры. Договорились?
Шон кивнул, и Дафф поднял стакан.
– Пустой, – сказал он. – Окажи мне услугу, приятель.
Глава 4
После этого спора между ними не осталось ничего непроясненного, никаких невысказанных слов или затаившихся сомнений. Тем, что у них было общего, они наслаждались, а различия принимали.
Поэтому когда после очередной охоты вьючные лошади привозили в лагерь слоновьи бивни, во взгляде и голосе Даффа не было осуждения – только радость от встречи с Шоном, вернувшимся из буша.
Иногда, в хороший день, Шон находил след, преследовал добычу, убивал и вечером возвращался в лагерь. Но чаще, когда стадо быстро перемещалось, или местность была труднопроходимой, или он не мог убить при первом сближении, Шон уходил на неделю и больше. Каждое его возвращение они праздновали, пили и смеялись до глубокой ночи, а на следующее утро поздно вставали, играли в клейбджес на полу фургона или вслух читали книги, которые Дафф прихватил из Претории. Через день или два Шон снова уходил, и собаки и слуги шли за ним.
Это был совсем не тот Шон, что развлекался в «Опере» или восседал в своем кабинете на Элофф-стрит. Борода, не расчесанная и не подправленная парикмахером, спускалась на грудь. Желтовато-бледные, как тесто, лицо и руки загорели на солнце и приобрели цвет свежевыпеченного хлеба. Брюки, раньше опасно натягивавшиеся на ягодицах, теперь свободно свисали; руки стали толще, а мягкий жирок сменился плоскими жесткими мышцами. Шон распрямился, двигался быстрее и легче смеялся.
Перемены в Даффе были менее заметны. Он, как и раньше, оставался худым, с осунувшимся лицом, но из глаз ушло беспокойство. Его речь и движения замедлились, золотистая борода, которую он отрастил, молодила его. Каждое утро он уходил из лагеря, взяв с собой одного из слуг, и дни напролет бродил
