В злобе дня, была собрана информация по проблемной точке. В материалах жилуправления значилось, что Головной Андрей Игоревич проживает в данной жилплощади один, супруга по факту смерти убыла, а иждивенец не значится вообще. Тут же был созван попечительский совет, где вопрос о малолетнем сыне Головного решился в одночасье. Лишение родительских прав было осуществлено в сжатые сроки. Неблагополучный сектор поставили на учёт, а пятилетний Олег был направлен на попечение детского дома N7 на Лесной улице.
Дом на Лесной служил детприёмником с пятьдесят шестого года, представлял собой ветхое полуаварийное здание, с прогнившей насквозь канализацией. Летом, в детдоме практически никогда не было горячей воды, зато близ и около, активно велись работы по рытью траншей и устранению трубопроводной течи. Зимой, конечно вода была, но нереально жёлтая и скорее тёплая, чем горячая. Из-за пробитых радиаторов, помещение слабо отапливалось, и детям иногда приходилось спать одетыми. Наряду с недостатками, имелся ряд положительных моментов. В доме был чрезвычайно высокий штат хозобслуги. Прачки, уборщицы, повара, кастелянши, нянечки являли собой спаянный живой механизм: полы всегда были вылизано чистыми, а постели свежими и белыми, хотя и застиранными до дыр. Дом неплохо обеспечивался провиантом и в рацион детей обязательно входили сладости и фрукты. Правда в силу нечистоплотных рук персонала яблоки, груши и мандарины доходили до детских столов в трёкрат урезанном объёме, а вопрос со сладким, вообще решался в «неформальной обстановке». Лесная популяризировала иерархические традиции, где согласно которым, роль дисциплинарного контроля отводилась старшегодкам. Те, понимая свою значимость, следили за «порядком» в младших группах и сразу приучали жить малышей по «науке». Сладкое со столов демонстративно собиралось, и также демонстративно возвращалось, в гораздо меньшем количестве и не всегда быстро. Показательный процесс власти имел идейное значение. Привитое сызмальства поколение, начинало сразу же жить по не гласным законам, воспитывая следующих этим же заповедям. Случаи противления пресекали на корню, жестко и действенно. Непокорных малышей наказывали, «учили», а всегда осведомлённая администрация делала вид, что ничего не происходит. Дисциплина являлась важной составляющей детских педучреждений, а небольшая безобидная «детовщинка» только укрепляла показатели, и значительно облегчала труд педагогов.
Пятилетний Олежка никак не хотел вписываться в общие каноны и правила детского дома. Не по-детски озлобленный, жестокий к сверстникам, нервно возбудимый, он сразу попал в категорию «трудных». Мальчик часто хныкал, по любому поводу лез драться, кусался и царапался. Вечно взъерошенный, с обиженно надутыми и покусанными губами, он не поддавался ни влиянию ласковых нянек, ни побоям старших ребят. Его часто колотили, и чужие и свои, но это не приносило высоких результатов. Вместо того, чтобы внимать правильным нормам поведения в коллективе, Олежек выработал в себе стойкое и нетерпимое отношение к тем, кто его «учил». Мальчик взял за правило мстить любому обидчику, а их у него было не мало. Выбирая одного из них, он улучал момент, когда тот оставался один, без друзей и поддержки, набрасывался на него с невероятной яростью и колотил обломанной шваброй по спине, ногам и рукам. Невиданная жестокость потрясала педагогов, для малолетнего ребёнка это было несвойственно. Олега повезли к детскому психологу, но не довезли. По дороге мальчик каким-то образом удрал. Нашли его только на третий день в привокзальных районах. Психолог приезжал сам, смотрел, разговаривал, но существенных отклонений обнаружить не смог. Впрочем, диагноз вынес стандартный и типичный для клинических случаев: «Перманентная гипервозбудимость, на почве ранее полученной психологической травмы». Порекомендовал добавлять в чай успокаивающие травки и сильно не допекать ребёнка. С Олегом стали вести себя аккуратней и по-иному. Сверстники его уже боялись, а старшаки, хоть и ненавидели, но трогать опасались. Себе дороже. Однако, воспитатели, по-своему пытались его перекроить. Мальчика закрывали на несколько часов в тёмную комнату, надеясь с помощью страха приобрести над ним власть. Но это только усугубило общую раздражительность, и усилило его ненависть ко всему педперсоналу. Дошкольник Головной, в свои шесть с половиной лет, нецензурно огрызался и норовил дать сдачи даже взрослым мужчинам. Волчонок — так окрестили его. Волчонком и пошёл он дальше по жизни. Материнская линия явно и чётко проглядывалась в его бунтарском характере. Первые уроки, которые он получил и впитал, проистекали в следующую незыблемую истину: «Бьют — бей больнее! Дают — не верь! Бери сам!» Тут же и был заложен фундамент, основоположенный на превосходстве сильного и смелого.
Убедившись в бездейственности кнута, воспитатели перешли на пряник. С Олегом стали говорить почтительно и сделали старшим в своей группе, объяснив ему привилегии и полномочия. К чему этот жест, Олежка так и не понял. Фактически, он и так был лидером в группе и не терпел над собой командиров. Всё что он получил, это лишь официальный ярлык. Так и не разобравшись в происках администрации, парнишка решительно плюнул на всё и на третий день сбежал с детприёмника. Объявился он, спустя три недели, в сопровождении милиционера. Был задержан при попытке умыкнуть дыню у зазевавшейся торговки. На первый раз, администрация дома отделалась замечанием и коротким предупреждением. Лейтенант отдал под козырёк и удалился, а Олег был раздет до трусов и избит резиновым шлангом. Экзекуцию проводил лично воспитатель по физической культуре, в присутствии младших и старших групп. Наряду с мальчишками, смотрели и девчонки. В детском неокрепшем уму, это должно было пропечатать одну неукоснительную истину: «Делай только то, что тебе позволено, и не смей противоречить правилам и нормам поведения, расписанных для воспитанников». Жесткий конец поливочного шланга жгуче впивался в тело. Руки и ноги, по которым бил физрук, немели и теряли чувствительность. Было больно, нестерпимо больно. Олег кричал, из глаз катились слёзы, но в них не было, ни мольбы, ни испуга. Одна лишь беспредельная ненависть. Временами, вместе с всхлипами пробивалось глухое рычание, и тогда воспитатель бил сильнее, с перекошенным от гнева лицом, приговаривал:
— Я, тебе порычу, волчонок! Я, тебе пор-рычу… Тварь!
После преподания «урока», мальчик был закрыт до утра в холодной и тёмной кладовке. Другой бы раскис и сник, но только не Олег. Несмотря на незаживающие кровоподтеки и синюшные пятна, характер у паренька становился с каждым разом всё крепче и злее. Подобно стали, он закалялся в горниле своих мук и страданий. Так железо, пройдя огонь и воды, приобретает твердь и нужную прочность. У Олега не было выбора, в семь лет он научился сдерживать слезы, а ещё в руке он часто зажимал как контраргумент против взрослой силы, либо гвоздь, либо стекляшку.
Однажды физрук, очередной раз психанув, сбегал за шлангом и кинулся к Олегу, чтобы «поучить» сосунка. Как только шланг пришёлся концом по телу мальчика, тот юлой взвился и чем-то острым задел по руке воспитателя. Острой болью колыхнуло чуть выше кисти. Физрук недоуменно глядел на распаханную борозду на своем предплечье, с которого активно сочилась кровь.
— Ах, ты, щенок… — Воспитатель грозно двинулся на Олега.
— Не подходи, гадина!!! Всего распишу… Не подходи!
Физрук на миг оторопел. В руке волчонок зажимал не стекло и не гвоздь, а самый настоящий нож. Кухонный, широкий, для шинкования, очевидно спёртый у поваров.
— Брось нож, сучонок. Я тебе яйца оторву. — Медленно приближаясь, шипел воспитатель. Усы его нервно топорщились, как у кота, но глаза уже пугливо бегали. К месту конфликта сбегались все этажи. Зрелище было невероятное.
— Попробуй, тронь, сволота! Попробуй, тронь! — Истерически кричал пацан, размахивая ножищем. Потом вдруг в отчаянии приставил нож к своему горлу.
— Я убью себя! А тебя посадят, сука! Фаш-шист! Давай! Попробуй, рискни…
В глазах волчонка пылал пожар лютой ненависти, страха и безысходной решимости. Физрук вдруг понял, что боится его.
— Всё, всё успокойся… — Голос, дрожа, выдавал волнение. — Я тебя не трогаю… Я ухожу. Нож… Нож верни поварам, ладно?
Этот случай укрепил авторитет мальчика в среде сверстников, а в личном деле Головного появилась отметка красно выделенным шрифтом: «психически неуравновешенный тип, неврастеник, склонный к агрессии и необузданной жестокости, на учёте у психиатра». Последние слова были формальны. Ни на каком учёте Олег не состоял. Штатный врач детьми не занимался, а везти воспитанника в городскую поликлинику с целью проверки его головы, вставало в копеечку. Оставалось надеяться на негласную помощь «бугров», так называемых лидеров старолеток. Старшегодки рулили властью над младшими, согласно «традиций», начиная с тринадцати лет и кончая семнадцатью годами, вплоть до выпуска. Потом эстафету брала подросшая поросль, распрямляя плечи и вспоминая, как им было плохо под гнётом ушедших бугров. Начиналось та же карусель, но с новыми лицами. Именно Головной со своим психованным характером, должен был стать рыбьей костью в горле старшаков. Так считала администрация и ждала развития событий, потирая руки. Но проходило время, а Олег оставался не подавляемым волчонком. Всё так же грубил учителям, мог запросто сбежать с уроков и подолгу не появляться в интернате, а когда появлялся, вёл себя, как ни в чём ни бывало, ни перед кем не держа ответ и ни в чём не отчитываясь. Странно, но бугры снисходительно смотрели на выпендрёж салабона, не принимая никаких решительных действий. Олег рос непуганый, вдыхая полной грудью, пока не случилось то, что, наверное, должно было случится.
