обсуждал это с Гейдрихом, я указал, что в своей версии этой истории Канарис полностью проигнорировал все ниточки, ведущие в Рим.
Несмотря на наши совместные усилия, ни Канарис, ни я не сумели выявить виновного. Канарис сделал полковника Роледера — начальника департамента внешней разведки контрразведывательной службы сухопутных войск — ответственным за ведение расследования. Он был очень знающим офицером, и я несколько раз обсуждал с ним это дело, но лишь в 1944 г. на него пролился какой-то свет.
После ареста Канариса в том году Роледер был допрошен о результатах его расследования этого дела. Он признался, что в 1940 г. он подал рапорт Канарису, Донаньи и генералу Остеру, в котором было четко сказано, что посол Бельгии в Риме получал свою информацию от еврея-журналиста по фамилии Штерн, обращенного в римско-католическую веру, который наладил связи с обер-лейтенантом абвера Йозефом Мюллером, занимавшим пост в Мюнхене. Штерн дал показания, что Мюллер был его информатором. Однако Мюллер утверждал, что его обвинение было злобной клеветой, исходящей от некоего отца бенедиктинца, который завидовал его, Мюллера, близким отношениям с отцом иезуитом доктором Лейбером. Короче, это была просто интрига, рассчитанная на подрыв влиятельных связей Мюллера.
Очевидно, Канарис поверил Мюллеру и запретил журналисту Штерну заниматься какой-либо дальнейшей деятельностью. Тем не менее Роледер в своем докладе Канарису подчеркнул, что Мюллер вовсе не находится вне подозрений. Но Канарис велел Роледеру ничего не говорить об этом деле. В распоряжение Штерна была предоставлена большая сумма денег, и он был переведен из Рима в Швецию. Этими мерами Канарис сумел успешно прикрыть Йозефа Мюллера.
И во время обмена семейными визитами, и во время наших утренних конных прогулок мы с Канарисом имели обыкновение встречаться в доме Гейдриха, и я обычно присутствовал на разговорах между ним и Канарисом. Они не только терпели меня, но и, похоже, радовались моему присутствию. Если я не приходил по своим причинам, один из них обязательно звонил мне. Было забавно смотреть, как оба они потом засыпали меня вопросами, хотя я был значительно младше любого из них. «Что я должен был понять под этим?» — «Что, по-вашему, за этим стояло?» — «Я правильно сказал?» — «Я был слишком агрессивным?» Я был для них чем-то вроде связующего звена — postilion d'amour (дословно: почтальон любви — фр. — Пер.), которому они оба доверяли.
Гейдрих всегда питал величайшее уважение к Канарису, командовавшему в 1923 г. крейсером «Берлин», который служил в основном как учебный корабль для курсантов военно-морского флота, каким когда-то был сам Гейдрих. И хотя он любил утверждать свое превосходство над своим бывшим начальником, он всегда внешне проявлял уважение к нему; а для такого человека, как Гейдрих, это значило очень много.
Незадолго до своей смерти Гейдрих заговорил со мной о непрекращающихся разногласиях и трениях между ним и Канарисом. Он больше не хотел уступать Канарису, каким бы ни был результат. «Вы не должны позволять ему убаюкивать вас», — предупредил меня Гейдрих. Он предложил, чтобы я более жестко самоутверждался. «Видя вас двоих вместе, можно принять вас за закадычных друзей. Вы ничего не добьетесь, если будете обращаться с ним, надев лайковые перчатки». Канарис был фаталистом, по словам Гейдриха, и лишь твердость была бы эффективна в обращении с ним. «И вы должны быть жестче с его сторонниками, этой кучкой болтливых интеллигентов; для них учтивость — признак слабости».
Он предложил мне обдумать все это, а пока попытаться — и это был его приказ — действовать в качестве посредника между ним и Канарисом. Но теперь Канарис должен был прийти к горе, то есть к Гейдриху.
Вскоре после этого я снова поехал кататься верхом вместе с Канарисом. На самом деле мы катались вместе несколько раз и обсуждали служебные дела. Но он понял, что главной целью этих конных прогулок было сохранить последние узы между ним и Гейдрихом, так как их отношения на тот момент были на грани полного и окончательного разрыва.
Однажды утром мне пришлось разговаривать с ним на довольно неприятную тему. По крайней мере в шести случаях агенты подчиненного ему абвера подверглись арестам властями нейтральных стран, и при этом они утверждали, что они сотрудники политической секретной службы. Двое из них сказали, что они контрразведчики гестапо, но, проверив это у Мюллера, я выяснил, что они были совершенно никому не известны в его департаменте.
Ответ Канариса на это был чрезвычайно любопытен: он предложил, чтобы каждый из нас отдавал приказы своим собственным людям, чтобы в случае ареста они могли утверждать, что принадлежат к другой службе: мои агенты должны говорить, что они работают на абвер, а его агенты — что на меня. Он думал, что это вызовет большую путаницу во вражеских разведывательных службах, которые в любом случае не могли понять наши сложные отношения между департаментами.
Теперь я впервые заметил у Канариса признаки внутренней усталости. Он был истощен непрекращающимся внутренним конфликтом. Ледяная тактика Гейдриха в последние месяцы начала давать свои результаты. Он чувствовал себя неуютно, был беспокойным и, как я думал, испытывал нечто похожее на физический страх перед Гейдрихом. Его пессимизм в отношении военной ситуации все нарастал. Он неоднократно говорил мне: «Разве мы не повторяли много раз, что все в России пойдет не так, как представляли себе фюрер и его советники? Но они даже не хотят больше слушать правду. Знаю, я гораздо старше вас, но, пожалуйста, давайте держаться вместе. Если те, кто у власти, заметят, что мы оба придерживаемся одного и того же мнения, то, возможно, они обратят на это какое-то внимание. Я настаиваю на возвращении рабочих отношений с Гейдрихом. Так дальше не может продолжаться».
Наконец состоялось обсуждение между Гейдрихом и Канарисом, которое они оба попросили меня организовать. Он со всем соглашался, и на май 1942 г. была назначена совместная встреча в Праге представителей двух разведслужб. Должно было быть принято рабочее соглашение — так называемые «десять заповедей» в их заново сформулированной версии.
После этой дискуссии Канарис признал, что козни Гейдриха раньше сильно расстраивали его. И хотя на настоящий момент решение было найдено, он не мог избавиться, как он смиренно сказал, от чувства, что Гейдрих снова нападет на него. Заключенная договоренность давала не более чем передышку. У меня было такое чувство, что Канарис прав. Я убежден, что, если бы Гейдрих остался жив, Канарису пришлось бы уйти со сцены в 1942 г., я полагаю, не столько из-за его заговорщической деятельности — по причинам, известным лучше всего ему самому, Гейдрих всегда держал их на
