одно из коварнейших творений божьих. В них живёт хитрость самой Дьяболлы и изворотливость её кошек.
— Это, конечно, да, но… — смущённо пробормотал сеньор Готфрид.
— Маэстро, предлагаю обсудить все ваши сомнения за кружечкой доброго вина. Я угощаю, — Арсино обезоруживающе улыбнулся.
Глава 62. Пёс господень
Чазарре Кварто, великий магистр ордена Псов господних в задумчивости ковырял деревянной ложкой остывшую просяную кашу на воде.
В его просторной каменной келье с высокими потолками, отведённой под рабочий кабинет, было по-зимнему свежо. Три яркие витражные окна, выходившие на восток, изображали сцены из жития святого Доминика и являлись единственным украшением комнаты. Это да ещё выскобленный до белизны сосновый стол, кресло без спинки, шкаф с бумагами, соломенная циновка на полу, да простое деревянное распятье на стене — вот и всё, что составляло интерьер приёмной Чазарре Кварто.
Великий магистр обыденным жестом поджал под себя босые ступни, укрытые под чёрно-белой рясой. За долгие годы жизни в качестве приора отдалённого монастыря в горах Арли Чазарре привык к воздержанности и зачастую обходился малым. Высокая должность не испортила повадок его превосходительства. Он остался также аскетичен и требователен к себе и окружающим, как и в пору своей молодости. Чазарре Кварто было уже далеко за пятьдесят, но его неутомимости и напористости в делах веры позавидовал бы и тридцатилетний. Из-под его белого пелиолуса[165] выбивались крутые чёрные кудри, обильно присыпанные сединой. Дымчатые, чуть на выкате глаза отражали то мягкость овечьей шерсти, то жёсткость холодной стали капкана, упрятанного в снег его белых бровей. Лишь немногие без дрожи в ногах могли подолгу выдерживать второй взгляд великого магистра.
Сгорбленный монах, находившийся рядом с Чазарре, потёр замёрзшие ладони, спрятал их в широкие рукава чёрной рясы и деликатно откашлялся. Он уже больше четверти часа стоял за спиной великого магистра в неудобной согбенной позе, но не решался прервать размышление великого инквизитора.
— Простите меня, отец Аугусто, я позволил себе задуматься, — негромко сказал магистр ордена Псов господних, отодвигая недоеденную тарелку с кашей. — Что вы хотели мне сообщить?
— Ваше превосходительство, женщина из аптеки ищет встречи с вами, — сообщил монах, стараясь не шмыгать покрасневшим носом.
— А, сеньора Лукреция, припоминаю… — Чазарре отрешённо смахнул хлебные крошки со стола в подставленную ладонь. Он встал, приоткрыл маленькую цветную створку в окне и высыпал хлеб предвкушающим подачки воробьям. — Давно она ожидает?
— С утра. Как вы и велели, мы оставили её в пыточной.
— Что ж, думаю, этого достаточно, чтобы освежить её память и напомнить о страхе божьем. Ведите меня, отче. Настало время с ней побеседовать.
Пыточная камера Псов господних располагалась в подвале монастыря Святого Доменика — главной резиденции ордена. Из покоев великого магистра к мрачным застенкам вела прямая, но неприметная лесенка, состоявшая из семидесяти двух ступеней розоватого мрамора, что должно было всякий день напоминать проходившему по ней главе ордена о сроке жизни, отпущенной богородице деве Марии — небесной заступнице Псов господних, и в тоже время о мистической черте в возрасте главы ордена, которую ещё не удавалось пересечь никому из великих магистров.
Розоватый камень, липнущий к босым ступням Чазарре тихо шептал: всё тлен, всё прах, всё пройдёт, кроме славы божьей.
Пока они неторопливо спускались по лестнице великий магистр успел прочитать три коротких молитвы. Отец Аугусто толкнул закопчённую, чёрную от чада жаровен и времени, тяжёлую дверь каземата, которая широко растворилась на хорошо смазанных петлях, и пропустил магистра вперёд. Чазарре Кварто вошёл в низкое помещение, заставленное устрашающими орудиями пыток. Чудовищному арсеналу Псов господних позавидовала бы и сама Тулиана. Казалось, в длинном сводчатом подвале собраны все когда-либо существовавшие орудия истязания человеческой плоти. Начиная от обычных стальных крюков, что так славно разрывают проклятую плоть еретика. И заканчивая медным быком, в котором медленно прожаривающаяся жертва до самой последней минуты остаётся в сознании, испытывая на собственной шкуре все прелести будущего пребывания в чистилище.
Сеньора Лукреция, сжавшись в нервный комок, сидела на широкой скамье рядом с креслом для ведьм, ощетинившимся пугающими ржавыми иглами. Женщина была явно под большим впечатлением, хотя уже не впервые посещала допросную комнату. Рядом с аптекаршей хлопотал мосластый монах с закатанными по локоть рукавами бурой рясы. Он старательно раздувал угли в низкой жаровне, где калились бугристые пики и прокопчённые крючья самого устрашающего вида. Рядом, на стальной решётке над россыпью тлеющих углей лежало бесчувственное тело. Невзрачный монах-писарь, склонившись над дубовой конторкой, что-то быстро заносил в желтоватый пергамент. Воздух подземелья — сладковатый и душный из-за запаха палёной кожи и волос — давил на грудь, спирая дыханье. В одной из дальних камер, что отходила от основного коридора пыточной, кто-то безнадёжно стенал и плакал.
Увидев вошедшего магистра, Лукреция бухнулась в ноги инквизитора и чуть ли не со слезами принялась осыпать поцелуями его жёсткую кисть с короткими, срезанными почти до мяса ногтями.
— Ну-ну, будет вам, дочь моя, — великий магистр с отеческой заботой поднял женщину с холодного пола.
— Простите, отче, ибо я согрешила, — пробормотала Лукреция, испуганно таращась на деловито суетящегося палача.
— Все мы не без греха, дитя, но господь заповедовал нам прощать. Ибо и сам он пришёл к нам не ради праведников, но ради грешников. Покаяние — одна из великих добродетелей. Говори же, дочь моя, я слушаю, — сказал Чаззаре Кварто, осеняя её крестом.
Женщина присела на краешек скамейки, комкая в подрагивающих руках концы тёплого платка, накинутого на плечи, и быстро затараторила, перечисляя имена и приметы покупателей, искавших в аптеке что-либо противозаконное или неугодное церкви. Чазарре отрешённо слушал, глядя на меркнущий божий свет в далёком тюремном окошке и медленно перебирая меж пальцев бусины деревянного розария[166]. Отец Аугусто, достав перья, чернила и пергамент, старательно записывал всё сказанное Лукрецией, изредка незаметно шмыгая простуженным носом.
Примерно через полчаса поток слов, испускаемых женщиной, наконец-то иссяк, и она с надеждой устремила на магистра напряжённые покрасневшие глаза.
— Что за зелье купил у тебя маэстро Майнер? — попросил уточнить великий инквизитор.
— Настойку гармалы[167], отче.
— «Трава арбалетчика» — Чаззаре Кварто в задумчивости пожевал губами. — Наверное, сказал, что его мучает ревматизм?
— Нет, сеньор Готфрид жаловался на сон.
— Надеюсь, сон этот не станет для него вечным, — медленно произнёс инквизитор, сдвигая чёрную бусину. — Аугусто, распорядитесь отправить кого-нибудь в школу маэстро Майнера. Пусть узнают, не было ли в последнее время там странных смертей или иных подозрительных бедствий.
— Всенепременно, ваше превосходительство, — сказал монах, коротко глянув на магистра.
— При всём уважении, ваше превосходительство, — Лукреция опустила глаза и побледнела от
