а знать, что она живет из-за меня и мучается здесь, — мне невыносимо».
Все мои уговоры ни к чему не привели. Я видел, что дальнейшие разговоры на эту тему бесполезны, и я обещал только сделать так, чтобы ее мать приехала к ней, и тогда тетя может заменить ее дома.
«Только не это! — почти закричала она. — Я не хочу, чтобы мама видела меня такою, ведь мне осталось недолго жить, — и я с радостью думаю только о том, как я перестану страдать. Неужели же маме мало всего, что она уже вынесла!»
После новой беседы с Анастасией Ильиничной я опять пришел к Нине. Она дремала, открыла глаза, долго посмотрела на меня, и, когда я подошел, обнял ее и приласкал, она без всякого раздражения сказала мне: «Ну теперь вам пора ехать, а мне хочется спать; я рада, что видела вас, и хочу вам сказать только, что я буду теперь думать о вас, а сейчас я вспомнила, как я маленькой девочкой сидела у вас на плече. Вы не говорите только маме, что у нас нехорошо с тетей Настей. Пусть никто об этом не знает, а то всем будет еще тяжелее. Крепко поцелуйте от меня особенно мою милую Аню (ее младшую сестру)».
На этом мы расстались, и больше мне не привелось уже ее увидеть. Несколько времени спустя, в начале осени, она скончалась тихо, с улыбкою на лице. Анастасия Ильинична рассказывала мне потом, что утром она позвала ее через сиделку, и, когда она пришла, а сиделка вышла из комнаты, она подозвала ее близко к себе и сказала ей, казалось, окрепшим голосом: «Тетя, милая, мне сейчас так хорошо, что я желаю только одного: чтобы ты не сердилась на меня; я так мучила тебя, и сама не знаю, за что и почему. Ведь я тебя всегда любила, и этого больше не будет, не вызывай сюда маму, мы с тобою будем хорошо жить».
Через короткий промежуток времени она перестала кашлять, затихла, и, когда А. И. встала с кресла и подошла к кровати, она была уже в иной жизни.
Не знаю почему, записывая мои воспоминания этой поры, почти 23 года спустя, я остановился так подробно на этом моменте моей жизни. Как живая встает Нинуша Плеске передо мною, а с нею проходит вереницею длинный ряд светлых воспоминаний о моем далеком прошлом, связанном с ее семьею. Оно тянется еще с лицейских лет, с первой встречи с семьей Сафоновых и Плеске[22] в приемном зале лицея, и обрывается оно на нашем отъезде с женою из Кисловодска 16 мая 1918 года. Теперь от всей этой семьи остались в живых только две старушки, Марья Ильинична Плеске и ее сестра Анастасия Ильинична Кабат (за время, что мои «Воспоминания» приготовлялись к печати, не стало и А. И. Кабат, и осталась в живых одинокая, пережившая всех своих детей и всю свою семью М. И. Плеске), — коротающие их век в том же Кисловодске, в самой унизительной нищенской обстановке. Они похоронили всех, кто был молод и счастлив вместе со мною и о ком я храню навсегда благодарную память, как о людях, которые дали мне столько ласки с первого дня моей одинокой молодости и с такою любовью делили все мои жизненные успехи. Мне не хочется писать о длинном синодике, связанном с этою прекрасною семьею, а хочется только помянуть словом сердечной признательности всех, кто меня любил как родного и кто скрасил многие годы моей жизни. Вечная им всем память!
Глава III
Возвращение в Петербург. — А. П. Извольский и присоединение к Австрии Боснии и Герцеговины. — Впечатление, произведенное этим событием на государя и на Совет министров. — Инциденты, вызванные принятием Думой, при вотировании кредита на Морской генеральный штаб, самого проекта учреждения штаба. — Спокойная и дружная работа Бюджетной комиссии. Заключение во Франции 4,5 %-го консолидационного займа. — Думские прения по бюджету на 1909 год. Доклад Алексеенко, обвинительная речь Шингарева и мой ответ ему. Неуспех непрекращавшихся враждебных выпадов оппозиции. — Инцидент по вопросу о направлении дел о частном железнодорожном строительстве
Я вернулся из заграничной моей поездки к 1 сентября, и с первых же дней закипела обычная работа, значительно подвинувшаяся за время моего отсутствия.
Мои коллеги по Совету министров сдержали данное ими обещание. Я застал сравнительно мирное настроение в смысле обычных сметных трений. Разногласий между министерствами было сравнительно не так много, и все предвещало нормальное течение дел в Совете по сметным вопросам.
Столыпина я застал в очень ровном настроении, и все предвещало довольно благополучное вступление в пору обычных осенних занятий. Но такое благополучие продолжалось недолго.
Прошло всего не более двух недель, как, после чуть ли не первого заседания Совета министров со времени моего возвращения, П. А. Столыпин попросил меня не уезжать, и, когда все разошлись, он показал мне переданную ему Главным управлением по делам печати вырезку из венских газет, сообщавшую в виде слуха, что во время пребывания в имении графа Бертгольда, австрийского посла в Петербурге, австрийского министра иностранных дел Эренталя и нашего министра иностранных дел А. П. Извольского состоялось принципиальное соглашение относительно окончательного присоединения (аннексии) к Австро-Венгерской империи двух бывших турецких областей — Боснии и Герцеговины, переданных по Берлинскому трактату 1878 года во временное управление монархии.
Окончательная судьба этих провинций Берлинским трактатом 1878 года не только не была предрешена, но даже в договоре не содержалось об этом никаких намеков. Для всех было очевидно, что судьба их не могла быть решена иначе, как в таком же порядке общеевропейского соглашения, каким представлялся и сам Берлинский трактат.
Столыпин сказал мне при этом, что он спросил уже сегодня утром товарища министра иностранных дел Чарыкова, управляющего, за отъездом Извольского в отпуск, этим министерством, что ему известно по этому поводу, и тот отозвался, что Извольский не оставил ему никаких указаний перед своим отъездом, ничего не писал с дороги и никаких сообщений о своем пребывании в Бухлау ему не присылал, но, несомненно, был в этом имении и провел там довольно долгое время.
Чарыков прибавил, что вообще в министерстве никакой подготовки по этому вопросу перед выездом Извольского из
