прениях. Без преувеличения можно сказать, что почти две трети всего состава Совета заполнили залу, и прения носили довольно беспорядочный характер.
Как только председатель М. Д. Дмитриев огласил предмет обсуждения, граф Витте попросил слова и, по свойственной ему привычке, сначала вяло и нескладно, а потом постепенно повышая тон, стал самым резким образом возражать против проекта, находя его не только неразработанным, но и совершенно ненужным, непосильным для казны и способным отвлечь внимание России от других, более нужных железнодорожных сооружений и различных насущных задач, каковы — усиление нашей армии после разгрома ее в Маньчжурии, и даже чрезвычайно опасным для нас, потому что Китай и Япония неизбежно увидят в этом предприятии новую угрозу их положению.
Постепенно разгорячаясь, он обратился в мою сторону с прямым вызовом и притом в самой резкой форме, говоря, что теперь стало гораздо труднее защищать интересы казны, когда и министр финансов вместо того, чтобы возражать против явно непосильных для государства расходов, разрешаемых с небывалою легкостью, без всякой проверки каких бы то ни было расчетов, идет навстречу случайному настроению Государственной думы вместо того, чтобы восстать всею силою своего авторитета против совершенно ненужных трат. Для смягчения своего резкого выступления он оговорился, что ему неизвестно, конечно, пытался ли министр финансов бороться, хотя бы в Совете министров, и что он готов даже допустить, что он это сделал, но тем больше ответственности лежит на всем правительстве, что оно заставляет его идти навстречу таким экспериментам и не имеет достаточно силы бороться с народным представительством, которое необходимо воспитывать в духе бережливости, а этого у нас не делается, и результаты такой политики могут быть только гибельные.
Он перешел затем к критике самого проекта по существу и тут наговорил массу всевозможных соображений самого неожиданного свойства, доказывавших, прежде всего, что он просто не вчитался в законопроект, совсем не ознакомился с докладом Государственной думы и этим только облегчил задачу правительства по защите проекта.
Во время длинной речи графа Витте ко мне подошел председатель Государственного совета Акимов, вообще недолюбливавший его, и попросил меня ответить на все нападки, так как министр путей сообщения вообще крайне слаб в полемике. Успокоив Акимова, что я, разумеется, отвечу на все, так как я не только не был принужден Советом министров подчиниться его желанию, но убежденно считаю необходимым скорейшее осуществление Амурской дороги и даже уверен, что большинство Финансовой комиссии не пойдет за графом Витте, в чем я убедился из частной беседы со многими влиятельными членами комиссии, не только из центра, но даже и из правой группы, имевшей даже численный перевес в ее составе.
Так оно и вышло. Из членов комиссии присоединились к графу Витте открыто и высказали свои соображения, но чрезвычайно слабые по содержанию, только Романов, Пихно и Никольский, а в голосовании еще прибавилось 7 голосов (я не могу теперь назвать их поименно), итого всего 10 человек, тогда как большинство, 20 голосов целиком, разделило думский проект. В общем собрании произошло полное повторение того же. Подавляющим большинством голосов заключение комиссии было принято.
Граф Витте пытался было снова говорить, но был гораздо более сдержан, нежели в комиссии, в которой он даже не имел права участвовать, и только повторил сущность своих возражений, удалив из них все то, что было им приведено тогда неправильно и односторонне. Он прибавил при этом, что говорит только для успокоения своей совести, дабы остался след того, что он предостерегал от величайшей ошибки, но его не послушали и встали на ложный путь, потому что для него совершенно очевидно, что при согласии правительства с Государственною думою и при проявленном отношении большинства Финансовой комиссии и Государственного совета судьба законопроекта предрешена.
Я не припоминаю теперь, каково было голосование в Совете, но думаю, что к 10 голосам в комиссии прибавилось очень немного.
Это была моя первая встреча с графом Витте в Государственном совете в период Думы третьего созыва, и на долгий срок наступило перемирие, которое и тянулось почти сплошь до конца 1912 года, когда наши отношения стали принимать снова неприятный оттенок, чтобы перейти затем с осени 1913 года в явно враждебную с его стороны форму.
К концу июня вся законодательная работа замерла. Обе палаты разошлись на летний вакант, и я мог до второй половины июля заняться текущею работою и подготовкою бюджета на 1909 год.
Мои товарищи по Совету министров, и в особенности Столыпин, видели, что я был совершенно издерган; никто не мешал мне подумать об отдыхе.
Как и в прошлом году, у меня возобновились признаки нервной экземы, и я стал собираться снова в Гамбург, который год тому назад принес мне величайшую пользу.
Государь настойчиво советовал мне это сделать и не раз на докладах говорил мне, что он просто не понимает, как я могу выносить всю эту напряженную работу без всякой передышки. Мои товарищи по Совету министров обещали мне облегчить мой труд по сведению росписи, тем более что находили возможным не слишком увеличивать их требования против только что утвержденной росписи, а я поспешил наметить, с моими сотрудниками, главные вехи новой росписи и в конце июля выехал в Гамбург, один, условившись с женою, что в половине августа она приедет ко мне туда, чтобы вместе поехать в Париж для нашей общей экипировки на зиму.
Три недели, проведенные в этом году в Гамбурге, были самым приятным для меня отдыхом. Рядом, в Наугейме, лечился мой брат Василий Николаевич, с которым мы виделись почти ежедневно. В самом Гамбурге я нашел всю семью барона Ю. А. Икскуль фон Гильденбандта, А. Д. Зиновьева и целый ряд знакомых, менее близких мне. Потом туда же приехала княгиня Кантакузина, с которою мы завтракали и ужинали в одном и том же ресторане. Я нанял во Франкфурте на все три недели автомобиль, в котором много ездил по окрестностям, и с этой поры я особенно сблизился с семьею Икскуля и им самим, и наши отношения не прерывались до самой его кончины уже в период революции, в августе 1918 года, когда и над моей головою нависла большевистская гроза, вынудившая нас с женою покинуть навсегда родину в начале ноября того же года.
За эту пору беззаботного моего отдыха в Гамбурге мне пришлось принять
