лукавости, просто сказал: «Конечно, вам нельзя молчать, а то Еропкин станет уверять, кому не лень его слушать, что он совершенно уничтожил министра финансов». Алексеенко был задет за живое тем, что он сказал только хорошее про роспись, а кто-то из состава комиссии не признал его авторитета и сказал совершенно противное.
Четыре года спустя, когда против меня поднялась во весь рост интрига, Михаил Мартынович [Алексеенко], вероятно, поблагодарил бы Еропкина за то, что он наговорил на этот раз.
Меня речь Еропкина, в сущности говоря, не возмутила, а мне просто было досадно, что человек говорит с величайшим апломбом то, чего он просто не понимает или чему и сам не верит. Я избрал полушутливый-полусерьезный тон и, по-видимому, имел несомненный успех даже среди центра Государственной думы, к составу которого принадлежал мой противник. На этом моем выступлении, собственно, и закончились общие прения по бюджету; думская стенограмма отмечает после него сакраментальные слова — «Продолжительные рукоплескания справа и в центре возгласы браво».
Я не передаю здесь более подробно содержания моих бюджетных выступлений, так как в последующем изложении я дам определение той общей экономической и финансовой политики, какую я проводил и защищал перед Думою от имени правительства. Я постараюсь одновременно показать, какие результаты применение этой политики дало в области государственных финансов и в экономической жизни России.
Параллельно с заседаниями Государственной думы, отнявшими у меня столько времени и настолько натянувшими всю мою нервную систему, что подчас я спрашивал себя, хватит ли у меня сил довести дело до конца и дождаться роспуска Думы на летний вакант, — проходили и заседания Государственного совета. Приходилось нередко в один и тот же день бывать и там и тут, но участие в работе Совета было почти сплошным отдыхом по сравнению с тою нервною атмосферою, которая все-таки была свойственна думской работе.
В Государственном совете сразу завелась действительно деловая работа. Почти не было на меня каких-либо нападений; не было до самого конца моего участия в работе правительства и никакой предвзятости, только изредка проявлялись вызывавшие у меня сначала некоторое недоумение и мало понятные замечания по существу со стороны моих бывших сотрудников по Министерству финансов, в лице А. П. Никольского, всегда касавшиеся мелочей и не приводившие ни к каким результатам, после всегда корректных пояснений председателя Финансовой комиссии совета M. Д. Дмитриева, которого я застал при моем назначении министром финансов в 1904 году на должности директора Департамента государственного казначейства и с которым сохранил самые добрые отношения до самой его кончины.
Впоследствии эти булавочные уколы становились все более и более частыми, по мере того, что стало вырисовываться недружелюбное ко мне отношение графа Витте, а затем, под конец моего министерства, уже положительно враждебное ко мне отношение со стороны правой группы, руководимой П. Н. Дурново, лично тем не менее выражавшего ко мне крайне внимательное отношение.
С первых же месяцев активной работы Государственного совета, после конца 1907 года, мое положение в Совете выяснилось в совершенно определенной форме.
Вся Финансовая комиссия, с Дмитриевым во главе, была всегда решительно единомышленна со мною и оказывала мне всякое внимание, доходившее до того, что меня всегда предваряли о том, с какой стороны и в каком смысле я должен ждать тех или иных замечаний. Так называемая академическая группа, составлявшая крайнее левое крыло Государственного совета, почти не делала никаких замечаний, а если и делала, то всегда в крайне умеренной и предупредительной форме. Многочисленная группа центра была всегда настроена крайне благоприятно ко мне и неуклонно шла за председателем комиссии Дмитриевым, принадлежавшим к этой группе. Только изредка, и то по отдельным вопросам, близко затрагивавшим непосредственно интересы торгового класса, поднимала свой голос вошедшая в состав того же центра группа представителей промышленности, почти всегда выпуская своими ораторами либо Г. А. Крестовникова, либо Триполитова. Но в ее нападках я почти всегда одерживал верх, получая поддержку почти по всем вопросам со стороны подавляющего большинства.
Группа умеренно правых, или нейдгардтцев[21], наружно была также всегда благожелательно настроена, но от нее всегда веяло холодком, потом перешедшим в более неблагоприятное настроение, когда обнаружилось впоследствии совершенно враждебное ко мне отношение сектора националистов в Государственной думе, противопоставлявшего меня почему-то Столыпину, несмотря на то, что между нами до самой его смерти были самые дружеские отношения, изредка лишь нарушавшиеся принципиальными несогласиями, правда весьма редкими и не принимавшими, кроме вопроса о Крестьянском банке, никогда резких проявлений.
Под конец моей ответственной работы эта группа под влиянием «Нового времени», покойного С. В. Рухлого и самого Д. Б. Нейдгардта, соединилась с правым сектором Государственного совета и вела против меня глухую борьбу, не проявляя, однако, в заседаниях открытого сопротивления, для которого вся атмосфера Государственного совета к тому же была совершенно неблагоприятна.
При таком взаимоотношении отдельных групп ко мне лично и к Министерству финансов вообще работа Государственного совета была просто отдыхом после напряженных заседаний Думы, и я мог бы даже пройти мимо этой страницы моей деятельности и сказать только слова моей благодарности подавляющему большинству членов Государственного совета за то внимание, которое они мне оказывали, и за то, насколько они облегчали мой труд того времени. Со многими из них мы пережили вместе прежние условия нашей жизни. Со многими вместе служили в годы моей и их молодости. Немало было и личных моих друзей, о которых хочется упомянуть словом искреннего воспоминания о лучших годах моей жизни.
Никого из них уже нет в живых, когда я пишу эти страницы моих воспоминаний, а их образы все еще ясно живут в моей памяти. Назову хотя бы только тех, кто мне остался наиболее дорогим из этой далекой теперь поры моей жизни: барон Ю. А. Икскуль, Н. Е. Шмеман, М. Д. Дмитриев, Н. С. Таганцев, П. М. Романов и целый ряд почтеннейших бывших членов Государственного совета дореформенного состава, которые знали меня еще молодым статс-секретарем Государственного совета, потом государственным секретарем. Все они шли ко мне навстречу, как к близкому, почти родному человеку, и не было дня, чтобы, приходя к ним в заседание комиссии ли или общего собрания, я не видел их привета и ласки, и они не отметили словом одобрения каждое удачное мое выступление в Думе и в их среде.
Держались в стороне от меня, и притом в совершенно заметной форме, только немногие, и в числе их тогда был граф Витте, сначала вполне
