Резко расходясь во мнении с критиками-традиционалистами, поэт Лазарь Кельберин использовал свою рецензию на новую книгу Фельзена для утверждения эстетической и этической ценности характерного для «Парижской школы» размывания границ между художественным творчеством и повседневной жизнью писателя, между образом автора и образом героя. Подобная «документальность», по его мнению, способствовала созданию «человеческих документов» вместо «литературы». Кельберин рассматривал «Письма о Лермонтове» как свидетельство того, что Фельзен, «среди всех новых писателей эмиграции, единственный, пытающийся найти синтез деятельности и созерцания». «В этом смысле, – настаивал рецензент, книга Фельзена – перестает быть “литературой” и становится жизненным делом, выражением душевного опыта для <…> применения в жизни, и тем самым снова становится литературой, но уже в том единственно нужном и высоком ее значении, когда “слова поэта суть дела его”» (Круг. 1936. № 1.С. 183).
Отдельного рассмотрения заслуживают отзывы Георгия Адамовича и Владислава Ходасевича, поскольку книга Фельзена сознательно обыгрывает основные темы спора критиков о настоящем и будущем эмигрантской словесности. Характерна в этом отношении реакция Альфреда Бема, ведущего критика русской Праги, на рецензию Ходасевича. Категорически не принимая программу «Парижской школы», Бем, считавший Ходасевича союзником, воспринял «Письма о Лермонтове» как очередной выпад парижан-модернистов против оппонентов и был поэтому озадачен отзывом Ходасевича на книгу Фельзена, показавшимся ему слишком доброжелательным, тем более что за плечами Фельзена Бему мерещился сам вдохновитель и теоретик «Парижской школы» – Георгий Адамович. Так, 13 февраля 1936 года Бем писал Ходасевичу: «Мне говорили, что я сильно разошелся с Вами в оценке книжки Фельзена. <…> Может быть, я и не вполне справедлив к Фельзену, но меня раздражает в его романе пересказ “Комментариев” Адамовича. Как хотите, а большой культурности я за книгой не чувствую» (цит. по Ливак Л. Критическое хозяйство Владислава Ходасевича // Диаспора: новые материалы IV. Париж. 2002. С. 441^42). И действительно, критикам, считавшим себя единомышленниками Ходасевича в полемике с теорией и практикой «Парижской школы», отзыв последнего на книгу Фельзена не мог не показаться неожиданно мягким. Настаивая на том, что любовная фабула составляет лишь самый поверхностный слой «Писем о Лермонтове», Ходасевич охарактеризовал страницы, посвященные Лермонтову и на которых Фельзен развернул свое видение современной литературы и культуры, «едва ли не самым удачным и ценным, что есть в книге» (Возрождение. 1935. № 3858. С. 3–4). «Я не хочу сказать, – оговаривался критик, – что вполне разделяю взгляды и мнения фельзеновского героя. Мне даже кажется, что он во многом неправ, особенно в противопоставлении лермонтовской серьезности, углубленности – пушкинской будто бы слишком большой легкости, чуть ли не поверхностности». Однако эти расхождения в критических оценках русской литературной традиции не могли, по мнению Ходасевича, умалить того факта, что новая книга Фельзена «решительно подкупает прекрасными, редкими свойствами: некрикливой, мужественной прямотой и бесстрашной правдивостью. Это – чистая, хорошая книга».
Реакция Адамовича на тот же аспект «Писем о Лермонтове» была не менее неожиданной, если принять во внимание ключевое значение его критических эссе в выработке «Парижской школой» взгляда на Лермонтова и Пушкина как на эстетических и философских антиподов, символизирующих трагическое мироощущение современного человека (Лермонтов), с одной стороны, и «цельное», «счастливое» мировоззрение навсегда отошедшей культуры (Пушкин), с другой. Словно предупреждая потенциальные упреки со стороны оппонентов (в 1935 году он в очередной раз печатно схлестнулся с Ходасевичем на пушкинскую тему), Адамович раскритиковал противопоставление двух классиков в «Письмах о Лермонтове» как чрезмерно прямолинейное. Возможно, как и Бем, Адамович узнал в словах фельзеновского героя собственные утверждения, доведенные в «Письмах» до статуса законченной эстетической и философской программы, что лишало теории Адамовича известной гибкости и так им ценимой недосказанности. Впрочем, это не помешало критику использовать рецензию на «Письма» как повод для того, чтобы еще раз заявить о своей приверженности культурной мифологии «новой болезни века», мотивировавшей литературу «человеческого документа». Отдавая должное «острому и тонкому уму» Фельзена, «горестно замыкающемуся в собственном своем одиночестве» (Последние новости. 1933. № 4320. С. 2), Адамович рассматривал «Письма о Лермонтове» как документ эпохи.
«Если бы надо было найти образец человека эмигрантского, приблизительно того же возраста, – писал критик о герое «Писем», – можно было бы отослать к книге Фельзена <…> В наш здешний “фонд” фельзеновские письма должны бы войти для понимания настроений литературы здесь, в эмиграции сложившейся (условно назовем ее молодой)» (Последние новости. 1936. № 5411. С. 2).
Именно в этом пункте рецензия Ходасевича на «Письма о Лермонтове» полемизировала с идеологией «Парижской школы». В отличие от Адамовича, Ходасевич отказывался рассматривать «Письма» как документальное свидетельство существования «новой болезни века», определяющей лицо и мировоззрение как героя, так и автора книги. Отрицая типичность фельзеновского Володи для его времени и социального круга, Ходасевич метил в Адамовича и литераторов «Парижской школы». «Собственный портрет автор писем склонен расширить до пределов коллективного портрета своих современников, отталкиваясь от творца “Героя нашего времени”, он не прочь представить некоего героя нашего времени, – исподволь начинал Ходасевич, затем переходя в открытое наступление. – Мне кажется, что такое значение “Письмам о Лермонтове” приписывать и не следует, хотя бы просто потому, что люди подобные фельзеновскому герою несомненно существуют, но для “героев нашего времени” у них недостает существеннейшего признака: их мало <…> Онегины и Печорины тем-то и были характерны, что, по выражению одного современника, каждый день тысячами встречались на Невском. Однако, – заканчивал Ходасевич свой выпад против самоотождествления Володи с модным культурным мифом «новой болезни века», – с ним отныне придется считаться, если не как с лицом типическим, то всё же как с новым литературным героем».
Как в целом сочувственный отзыв Ходасевича, так и реакция Адамовича на «Письма о Лермонтове» показывают неоднозначность позиции Фельзена в эстетических и философских распрях эмигрантской литературной жизни 1930-х годов. Охотно признавая в Володе продукт «новой болезни века», Адамович обрушился на его «странную, шаткую, глубоко ошибочную теорию о духовном прогрессе», идущую вразрез с основными философскими предпосылками «Парижской школы», отрицавшей понятие прогресса как атавизм интеллектуально обанкротившейся позитивистской культуры. В мировоззренческой системе, предлагаемой «Парижской школой» своим адептам, понятие прогресса было заменено понятием духовного возрождения на религиозной, более того – исключительно христианской, основе. Атеист и еврей Фельзен не мог, не покривив душой, разделить религиозных интересов своих коллег-христиан, которые не склонны были считаться с его еврейством. Поэтому, найдя противовес новейшей моде на «религиозное возрождение» в модернизированной теории прогресса, Фельзен навлек на себя многочисленные упреки коллег и соратников (см. отчет о его докладе «Мы в Европе» в настоящем издании. Т. 2. С. 237). Возможно, вера Володи в «непрерывный рост человеческого творчества» вопреки очевидному, по мнению Адамовича, факту, что «время точит душу <…> но оно бессильно дать ей что-либо подлинно новое», послужила одной из причин положительного отзыва Ходасевича, увидевшего в философии фельзеновского героя надежду на выход из замкнутого круга культурного и художественного упадочничества, в котором Ходасевич непрестанно упрекал Адамовича и его окружение.
С. 323. «Песнь о Роланде» – самая известная из старофранцузских эпических поэм. Написанная к концу XI века, «Песнь о Роланде» повествует о войнах Шарлеманя с маврами и о подвиге рыцаря Роланда.
С. 323. «Эмиль» – дидактический роман Жан-Жака Руссо (1762),
описывающий в пяти книгах педагогическую программу, имеющую целью развить в молодом герое положительные качества, данные каждому человеку от рождения. Роман имел большое влияние на педагогическую мысль XIX века.
С. 328.
«Я вас любил, любовь еще, быть может»… – Первые строки из стихотворения А. С. Пушкина (1799–1837):
Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
