Размышляя над повествовательным методом Фельзена, суть которого он видел в «сознательной бессюжетности» повести, Хохлов рассматривал попытку автора свести к возможному минимуму событийный аспект прозаического повествования как желание плыть против течения современной литературной жизни: «По этому поводу кстати выразить недоумение, – писал критик. – Почему русская литература, которую так настойчиво приглашали учиться у западной искусству сюжета, теперь непосредственно с ней соприкасаясь, еще более отошла от сюжетных форм?» (Воля России. 1931. № 1–2. С. 199). Ответ на этот вопрос был дан в рецензии Петра Пильскош, который справедливо рассматривает бессюжетность повести Фельзена, художественно неприемлемую для самого критика, не только как воздействие прустианской модели западного психологического романа, но и как «восстание против сегодняшнего влечения к фабуле», в частности в советской литературе 1920-х годов, где и был брошен клич учиться искусству остросюжетного повествования у западных писателей. «У него нет желанья нравиться, – заключал Пильский свою оценку молодого эмигрантского прозаика. – Он не хочет быть угодником читателя. Здесь есть отсветы литературной гордости. Его книга – для немногих, эти немногие должны быть терпеливы: не напрасна жертва – она вознаградится» (Числа. 1930. № 4. С. 268).
С. 58. …с трудом оторвался от воображаемого романа, обыкновенно заполняющего спокойные мои часы… – здесь впервые упоминается роман, который мечтает создать герой-повествователь фельзеновскош «романа с писателем». Поступательное движение Володи к этому роману является одной из основных сюжетных коллизий его дневников и писем, которые и послужат материалом для будущего романа. Таким образом, Володя, подобно прустовскому Марселю, вплетает в ткань повествования начало истории своего будущего романа почти одновременно с началом истории своей несчастной любви к Леле.
С. 58. Non, je те defends toute seule… – Нет, я сама выкручиваюсь (франц.).
С. 58… Ai, ai, ai quel cataclysme… – Ай-яй-яй, какое бедствие (франц.).
С. 63.
Вот цыганка настойчиво выкрикивает мое любимое – «каждый вспомнит свою дорогую»… – Романс «Дай, милый друг, на счастье руку!», слова и музыка К. Лучича (Очи черные. Старинный русский романс. М., 2004):
Если жизнь не мила вам, друзья,
Если сердце терзает сомненье,
Вас рассеет гитара моя,
В ней тоски и раздумья забвенье!
Дай, милый друг, на счастье руку,
Гитары звук разгонит скуку,
Забудь скорее горе злое,
И вновь забьется ретивое!
Наливайте бокалы полней,
Позабудем о жизни тяжелой,
И под звуки гитары моей
Жизнь покажется нам веселей!
Дай, милый друг, на счастье руку…
Я спою вам, друзья, про любовь —
Всех страданий виновницу злую,
Каждый вспомнит свою дорогую,
И сильней забурлит наша кровь.
Дай, милый друг, на счастье руку…
С. 64. Затем новый, как танец, укачивающий размер и новые, немного странные слова – «сердце лаской тратится»… – Романс «Дни за днями катятся», музыка Самуила Яковлевича Покрасса (1897–1939), стихи Павла Давидовича Германа (1894–1952):
Я слушаю тебя внимательно и чутко.
Я слушаю все то, что говоришь мне ты.
Но где-то там внутри болезненно и жутко
Мне чудится излом душевной пустоты.
Дни за днями катятся,
Сердце лаской тратится,
Обрывая тоненькую нить…
Пусть туман колышется,
Пусть гитара слышится,
Не мешайте мне сегодня жить.
Ты говоришь мне «ты», но мне оно чужое;
Нельзя перешагнуть минутною игрой
Последнюю любовь, измятую тобою,
И первое письмо, разорванное мной.
Дни за днями катятся…
Былого не вернуть, как не вернуть нам лето,
Когда и ты и я сливалися в одно.
Былого не вернуть, к нему возврата нету,
И вновь расстаться нам, как видно, суждено.
Дни за днями катятся…
Очи черные. Старинный русский романс. М., 2004.
С. 64. Danseuse – танцовщица (франц.).
С.67. …peut-itre j’en suis trop eprouvee… – Возможно, я слишком от нее пострадала (франц.).
С. 71. Модный дом – (галлицизм) швейная мастерская.
С. 77. C’est epatant… – Это потрясающе (франц.).
С. 78. Mais elle est charm ante, votre amie, et bien tranquille. – А ведь она мила, ваша приятельница, и так спокойна (франц.).
С. 86. L 'amour supporte mieux I 'absence ou la mort, que le doute et la trahison. – Любовь переносит разлуку или смерть лучше, чем сомнение и измену (франц.). Цитата из романа Андре Моруа «Climats» (1928; русский перевод – «Превратности любви»).
С. 99. Comptable – счетовод, бухгалтер (франц.).
С. 117… de cinq a sept… – с пяти до семи (франц.).
С. 122. Et votre amie, qu ’est-ce qu ’elle est devenue? – А как поживает ваша приятельница? (франц.)
С. 123. Mon cher, voila… – Вот так, милый мой (франц.).
С. 132. …точно в заправском «tea-room ’е»… – (здесь) чайная в английском стиле (англ.).
С. 139. …с розеткой почетного легиона… – нашивка из лент в форме цветка, по которой узнают кавалера ордена Почетного Легиона, высшей награды Французской Республики.
С. 139. Un peuple mérite <…> lâches. – Каждый народ имеет то правительство, которого заслуживает, для вас, русских, это – Ленин или же Иван Грозный… вы только взгляните на окружение этого несчастного царя, все его бросили, все они мерзавцы, мерзавцы, мерзавцы (франц.).
С. 139. …Du meilleur monde… – (здесь) из высшего света (франц.).
С. 141. Дан серы – танцоры (от франц. danceurs)
С. 146. … экзаминupоватm билан… – подвести бюджет (от франц. examiner le bilan).
С. 150. …я читал «Nourritures Terrestres» <…> хотя в иных случаях Андрэ Жид меня и задевает и чему-то учит. – «Яства земные» (1897), одно из ранних сочинений французского писателя Андре Жида (1869–1951), чья популярность в среде младших эмигрантских литераторов в Париже уступала лишь литературному престижу Марселя Пруста (см. Варшавский В. Несколько рассуждений об Андрэ Жиде и эмигрантском молодом человеке // Числа. 1930–1931. № 4. С. 216–222). Фельзен внимательно следил за художественной эволюцией Жида. См. его статью «Возвращение из России» в настоящем издании (Т. 2. С. 248).
С. 155. …мелко ставившая за игрой в буль. – Упрощенная версия рулетки (jeu de la boule, la Boule), одна из самых популярных азартных игр во французских казино.
С. 158. Madame descend tout de suite. – Госпожа сейчас к вам выйдет (франц.).
С. 173.
…остаться верным <…> какому-то человеческому своему назначению… – Подводя итог первому большому эпизоду романа с Лелей и параллельно развивающемуся «роману с писателем», Володя формулирует свое назначение художника, вдохновляясь «невидимым назначением» прустовского Марселя, описавшего свое повествование во втором томе «Стороны Германтов» как историю созревания писательского призвания: «La vocation invisible dont cet ouvrage est Phistoire». Du Cote de Guermantes II. Paris. 1997. P. 385.
Счастье
Впервые – Счастье. Отрывок из романа. Числа. 1932. № 6. С. 88–109. Первое полное издание – Счастье. Роман. Парабола. Берлин. 1932.
Печатается по данной публикации.
Разбирая роман в «Современных записках» (1933. № 51. С. 459–60), Михаил Цетлин отмечал характерность новой книги Фельзена для молодой эмигрантской литературы в ее «отходе от русской традиции» и разрыве с «традиционной формой повествования». Хваля авторскую попытку «отделаться от неправильностей в языке», которыми пестрила предыдущая книга Фельзена, критик вынужден был, тем не менее, признать намеренность этих неправильностей («Разумеется, эти ошибки сознательные»), несущих определенный эстетический заряд в прозе Фельзена и восходящих к общей установке эмигрантских «детей» на радикальный пересмотр традиционных художественных форм и приемов. Отстаивая ценность литературной эстетики своего поколения в споре с эмигрантскими «архаистами», Юрий Терапиано выдвигал «чувство неблагополучия современной литературы, недоверие к традиционным формам повествования, боязнь неискренности “литературы”», свойственные писателям-эмигрантам его поколения, как основные причины тому, что «блестящие романы и повести, формальные удачи <их> не удовлетворяют» (Числа. 1933. № 7–8. С. 268–69). Отвечая на упреки консерваторов, отказывавшихся видеть в творчестве младших эмигрантских писателей традицию русской словесности и сокрушавшихся о нарушении ими устоев литературного языка, Терапиано утверждал в своей рецензии на «Счастье»: «Продолжать традиции сейчас признак известного рода не-чувствия <…> Юрий Фельзен отдает себе отчет в задачах современного писателя <…> Его аналитический прием носит на себе следы влияния Пруста. Но за всем этим – более глубоко, более внутренне Фельзен представляется мне связанным с русскими истоками, а именно с лермонтовской прозой <…> Фельзен честен и беспощаден к себе, и эта честность, необходимость, жертвуя всем, вплоть до сознательного осложнения языка, высказать именно то, что нужно высказать – воля не случайная, усилие очень важное».
Ко времени выхода в свет второй книги Фельзена оппозиция консервативных эмигрантских литературных кругов творчеству прозаика достигла такой интенсивности, что многоопытному критику Петру Пильскому пришлось оправдываться перед редактором рижской газеты «Сегодня», М. С. Мильрудом, за благожелательную рецензию на отрывок из фельзеновского «Счастья» в шестой книге «Чисел» (Сегодня. 1932. № 186. С. 2). Отстаивая свою позицию, Пильский, чьи художественные вкусы отнюдь не подходили под рубрику литературного новаторства, писал Мильруду в конце июня 1932 г.: «Ф<ельзен> темен, тягуч, сух, утомителен. Это – да. И все-таки, ни одна из этих черт не выводит роман из области литературы. Иначе пришлось бы выбросить из литературы, напр<имер>, Пруста, которому Ф<ельзен> несомненно подчинен. Все эти (отрицательные) качества (тяжеловатость и проч.) – роковые для журнализма, но не для литературы. Журнализм – ясность, понятность для всех, писатель может жить и для немногих, и даже часто для самого себя. В журналистике важна тема, в литературе – личность, авторское “Я”. Ремизов для газеты – вред, но это – замечательный стилист, и, след<овательно>, писатель. Фельзен может не нравиться (даже огромному большинству), как и многие другие, но это – писатель, хотя и не великий» (цит. по Флейшман Л ., Абызов Л .,
