И снова началась трезвая жизнь. Андрей ушел из Аэропроекта. Он переехал к Гале в район другого метро — “Красные ворота”, и ездить на Ленинградское шоссе стало несподручно. Он перешел на вольные литературные хлеба — и начал постепенно зарабатывать.
Жанр, им избранный, удивил меня еще больше, чем вторая его женитьба. Он стал юмористом. Сочинял небольшие вещи для шестнадцатой полосы “Литературной газеты”.
Андрей казался мне для юмориста снобом.
Но может быть, это и выделяло его в среде, генерируемой шестнадцатой полосой.
Рыжебородый юморист Веселовский объяснил мне в пивном баре Дома журналиста, что Кучаев в их кругу считается “скорее стилистом”.
Вместе с тем, как муж актрисы, Андрей теперь много времени проводил и в театре, где очень нравился артисткам, недоумевавшим по поводу его выбора подруги жизни.
Тогда среди мужей актрис оказалось трое очень похожих друг на друга, красивых молодых людей: выдающийся в будущем режиссер Юрий Погребничко был женат на пришедшей из ТЮЗа героине Тамаре Дегтяревой, мой знакомый футболист из “Торпедо” Володя Михайлов — на Тане Лавровой. И муж Гали Соколовой — наш Андрей.
Мне всегда казалось, что после какого-нибудь премьерного банкета дамы перепутают мужей.
Все три брака распались.
И наиболее скандально ушел от жены Кучаев, чуть ли не прямым текстом заявивший, что соскучился по красивым женским лицам, а от внешности Галины устал.
Нетрудно догадаться, что заявление было сделано в нетрезвом виде — первая же после длительного перерыва рюмка способствовала прозрению.
Андрей взял свою часть накопленных на кооператив “Драматург” денег, и вчера еще обожавшая мужа Галя твердила теперь на каждом шагу, что он ее обокрал, — и перестала здороваться со мной и с Борей Ардовым, считая, что это мы как друзья настроили Кучаева против нее.
А окажись Кучаев в одном доме с Мишей Ардовым — Мишу поселили не в том главном корпусе “Драматурга”, где жил Жора (первый этаж занимал Литфонд), а во втором (внизу сберкасса), — отношения между ними, возможно, вернулись бы к прежней интеллектуальной близости.
Кучаев, как и Жора, со времен юности не скрывал, что собирается быть писателем. И всем нам его желание казалось более естественным и более достижимым.
Кучаев уже показывал свои рассказы Корнею Ивановичу Чуковскому — и тот дал ему рекомендацию в Литературный институт. Но Кучаев поступил в МИФИ — он, между прочим, закончил школу с серебряной медалью, однако получить ее из рук директора школы не смог (в тот вечере на Ордынке мальчики Ардовы варили брагу), и на выпускной вечер вместо внука пришлось идти дедушке с материнской стороны.
Я имел честь видеть и дедушку Андрея с отцовской стороны.
Это был настоящий, словно из мемуаров Расула Гамзатова, дагестанский старик с усами. Кучаев за столом спросил его небрежно (сам считая, что из любезности по отношению к старику): “Дед! А сколько у тебя там в ульях пчел? Тысяч сто?”
Дед сделался свекольно-фиолетовым, но выдержки не потерял, хотя внук и нарушил горский обычай почтительного отношения к старшим, — и попытался даже придать ответу иронию, выдохнув с акцентом: “Мыилион!”
При нашей предпоследней встрече, когда приехал Кучаев ко мне в Переделкино, он объяснил, что докопаться до тайн мироздания сначала собирался как физик.
Но понял, что литература для этого больше подходит, чем наука.
Брагу на Ордынке, пока Андрей занимался на первом курсе МИФИ, варили еще не раз — и только благодаря неустанным хлопотам Максима Шостаковича на следующий год Кучаев учился в институте связи.
7
В каждой компании всегда кто-то дружит с кем-то ближе, чем с остальными, что не разрушает общей дружеской атмосферы.
В нашей ордынской компании я ближе всех дружил с Борисом, Андрей — с Максимом, а Миша сумел одинаково близко дружить и с Андреем, и с Жорой.
Наш Михаил, как называл брата Боря, был человеком разносторонним — и, пожалуй, более любопытным, чем мы, остальные. Не потому ли и он стал писателем? Он к тому же не был ленив, что и сегодня его выгодно отличает.
С Андреем они обсуждали романы Достоевского, которых мы, например, с Борей так и не прочли. Они могли вести интеллектуальные дискуссии, не задевая самолюбия друг друга. Словом, у них было немало точек умственного соприкосновения.
Зато Жора увлекал нашего Михаила тем знанием жизни, каким никто из нас, живших в мире литературы, музыки или, как Андрей, науки (у него и мама была научным работником, и отец — экономистом школы Кондратьева, погубленной советской властью), не обладал.
С именем-отчеством отца Жоры (и Аркадия, естественно) есть свои сложности: в коммуналке на Воровского все соседи, включая моих будущих тестя и тещу, называли его Ефимом или Ефимом Григорьевичем, что, конечно, тоже было переводом с того настоящего еврейского имени, которое он от рождения носил, но не стал по вполне понятным соображениям вписывать в паспорт.
На Востряковском кладбище есть памятник-колонна с надписью “Александр Вайнер” — это могила папы братьев Аркадия и Жоры. Надпись сделана по просьбе сыновей, почему-то отдавших предпочтение отчеству Александровичи перед Ефимовичами.
Я не помню, как обращался к нему. Скорее всего, Ефим Григорьевич.
Он был одним из самых умных людей, которых я за свою жизнь встречал, — умных недоступным и, в общем-то, чуждым и моей семье, и мне самому умом.
Я бы счел его ум по-антисоветски советским или по-советски антисоветским — он рожден был не из штудирования теорий, а прямо из обстоятельств, предложенных формально (и по букве закона очень строго) всем, но, как показал опыт старшего Вайнера, не каждому.
Когда я познакомился с Жорой, Ефим Григорьевич был главным инженером фабрики спортивных товаров. Но не знаю, как Аркадию, а Жоре нравилось позиционировать себя мальчиком из бедной семьи, сыном неграмотных родителей.
Не думаю, чтобы Вайнер-старший был книгочеем (что не помешало быть книгочеем Жоре, да и Аркаша был человеком читающим, пусть и поменьше, чем младший брат). В кино ему нравились только фильмы итальянского неореализма (они напоминали ему местечко, где он рос). Но я бы сказал, что при советской власти он жил грамотнее девяносто пяти процентов грамотеев, не видевших выхода из сложившейся ситуации.
Ефим Григорьевич никакого выхода для себя и не искал, он вполне приспособился (без никакого, кстати, внутреннего пресмыкательства) к предлагаемым обстоятельствам — и норов власти изучил, как норов хищного зверя, определив для себя промысел, вынуждавший рисковать, но по-умному. Съесть себя с кашей и без соли не позволявший.
