И чему же удивляться, что в центре ресторанного зала они с Жорой встретились дружески — и, как у нас, у работников искусства, принято, поцеловались.
Дальше Владимир Всеволодович пошел руководить композиторами, а Георгий Александрович предался своему любимому (после литературы) занятию — стал кушать.
Но, прежде чем Жора сел за столик, подошел поприветствовать дорогого гостя метрдотель и сказал: “Рад вас видеть, вдвойне рад, что вы друг нашего начальника!” А Жора возьми и зачем-то скажи: “А мы учились с ним в одном классе”.
“Почему, — горестно вздохнул метрдотель, — в нашем классе не учились такие люди?”
А в моем — учились. Например, знаменитый хоккеист Виктор Кузькин.
И я никогда не забывал сказать, если начинался где-нибудь разговор про хоккей, что мы с олимпийским чемпионом одноклассники.
Наш район, возле двух стадионов (“Динамо” и “Юных пионеров”), дал немало олимпийских чемпионов, но мой одноклассник был трижды олимпийским чемпионом — таких людей и на всю страну вряд ли наберется больше десятка.
И дальше что?
На спорте же свет клином не сошелся.
И потому я не очень удивился, что судьба Кузькина, в свое время известного всей стране (портреты его, как капитана сборной, — в каждой руке по кубку за победы — публиковали на первых полосах), моих приятелей по школе, химика Нюму Иоффе или технаря Сашу Зубкова — не академиков, но кандидатов наук, — никак не занимает. Яша Липкин на девяностолетии Семена Израилевича, когда вспомнил я к чему-то про Кузькина, сказал: “Ну да… у вас же были какие-то свои отношения, связанные со спортом”.
Но тогда совсем уж странно.
Как же это я, по общему мнению, спортивный журналист, не сочинил ничего о Кузькине, когда был он в славе, — не пробился к нему, не напомнил о себе?
Я встретился с ним, когда его карьера игрока уже завершалась.
Меня привели к нему домой — и первое, что он сказал, было: “А я думал, что ты будешь еще здоровее”. Помнил он, значит, как я выглядел в школе. Мог бы и забыть, столько всякого за прошедшие годы повидав, столько лиц перед ним мелькнуло. Конечно, теперь намного здоровее был он — Виктор непрерывно тренировался, а я как только мог разрушал свое здоровье. Но ведь и хоккеисты пили крепко.
Отношения у нас с Кузькиным в школе, Яша прав, были.
Яша, Нюма, Саша, которые хорошо учились, считались думающими парнями. Оригинальностью суждений они вызывали интерес девочек, с которыми начали мы учиться после седьмого класса.
У Яши, Нюмы, Зубкова и у меня начинались излишне перегруженные психологическими нюансами романы с Ларисой Антроповой и другими девочками, а Кузькин только и мог, что дернуть их, как школьник из младшего класса, за косичку.
Витя был единственным мальчиком в классе, который учился еще хуже, чем я. В девятом классе он остался на второй год — и когда я пришел на вечер выпускников, то разговаривал с ним не без чувства некоторого превосходства: он еще учился в десятом классе, а я все же был студентом (не какого-нибудь, правда, серьезного института вроде МАИ, но Школы-студии при МХАТ). Кузькин спросил меня почему-то: “И что же, ты будешь чтецом?” А я ему стал втолковывать, что такое Художественный театр и школа при нем.
Проходившая мимо учительница истории Ирина Николаевна улыбнулась иронически моей горячности. Для нее мы с Витей были одинаковые двоечники, но вот один в артисты подался, а с другим неизвестно что будет.
Каким-то образом при своих оценках я примыкал к ребятам, хорошо учившимся. А с Кузькиным мы играли за школьную баскетбольную команду. Он, легко в это поверить, играл лучше, чем я. Но в команде нашего класса уступил мне по своей инициативе капитанство, хотя в школьной сборной играл в стартовой пятерке, а я во второй.
Мы вместе с ним приходили поступать в баскетбольную секцию “Юного динамовца”. Но знаменитый тренер Зинин нас обоих забраковал из-за малого роста. В нас тогда было чуточку больше ста восьмидесяти, а искали ребят под два метра. Конечно, покажись мы тренеру очень уж большими талантами, он взял бы нас и с таким-то ростом. Но мы не показались; с Кузькиным Зинина, видимо, подвело чутье — мышечные возможности будущего олимпийского чемпиона (пусть и по хоккею) наверняка и на тот момент были выдающимися.
Так что было у нас общее воспоминание.
Мы были ровесниками, но Кузькин после поздней (по спортивным меркам) женитьбы на зубном враче Тане пить стал намного меньше — и выглядел накануне семидесятилетия неправдоподобно молодо. Он мне сказал, что и чувствует себя неправдоподобно хорошо — занимается дайвингом.
Под водой у него остановилось сердце — и до семидесяти он чуть-чуть не дожил.
Теперь на Ваганькове есть стрелка-указатель (такая же, как “К Есенину”, “К Андрею Миронову” и другим знаменитостям), направляющая к могиле моего одноклассника.
Я помнил фразу, сказанную им, когда наливал он мне коньяку (сам не пил, надеялся продлить карьеру игрока) у себя дома: “Ты знаешь, я ведь и не думал, когда мы в школе учились, что буду за сборную играть и все такое, что так вдруг получится”.
И до сих пор помню ту степень неловкости, какую испытал тогда дома у одноклассника за всегдашнюю суетность своих мечтаний.
Видел и помнил, как на хоккее в лужниковском зимнем дворце орал он (в качестве, мне показалось, какого-то администратора) на постоянную, реликтовую, немолодую уже, всегда вполпьяна болельщицу футбола и хоккея Машку.
У Машки никакой своей жизни, кроме футбола и хоккея, вроде бы не было. Все спортсмены относились к ней очень хорошо. Слышал, как фамильярно обращалась она к Валерию Воронину (во всем роскошном звездном его облике), называя его Вороной (а он считал это в порядке вещей, ничуть не сердился). Видел, как чемпионка мира по художественной гимнастике красавица Ирина Дерюгина, вся в модных тряпках и с гладкой балеринской прической, жена в ту пору знаменитейшего футболиста Олега Блохина, доверительно беседовала с одетой в какие-то обноски Машкой.
А Боря Левин на нее орал — и грозил прогнать с трибуны.
В очерке про Всеволода Боброва для журнала “Юность” я вспомнил Машку в нескольких словах — и она потом постоянно носила в кармане ветхого, дешевого красного пальто засаленный номер журнала.
Борис Левин всегда на хоккее (или футболе) разговаривал как на театральной сцене, обращаясь к собеседникам непременно издалека — и, соответственно, громко, чтобы всему стадиону была слышна чепуха (с моей точки зрения), которую он обычно на людях говорил.
Как-то он опять что-то во всеуслышание сказал, а собеседник сделал вид, что удивлен широтой его взглядов — “Боря от ума” все негодовал: “За кого же вы меня тогда держите?” И кто-то тут же и сострил: “За Машку!”
