Конечно, дети, особенно мечтавший о необыкновенной судьбе Жора, слушались его далеко не во всем — смотрели иногда на отца с высоты полученного по его же настоянию образования. Тем не менее главным правилам своего участия в жизни, заложенным в них с детства, они следовали всегда — Жора с бо́льшими отклонениями, Аркадий с меньшими.
В положении Ефима Григорьевича афишировать хоть какой-либо излишек не следовало.
Машины и у Аркадия, и у Жоры были, сколько я их помню, — и вряд ли по тем своим заработкам они смогли бы купить их без помощи отца, который сам машины не имел, хотя слышал я, что возил он во время войны какого-то генерала, водительские права у него, конечно, были.
Ефим Григорьевич считал, вероятно, что машина — не роскошь, она организует человека.
Вспомнил сейчас встречу с Ефимом Григорьевичем на “зебре” перехода между магазином “Консервы”, я с той стороны шел, и тогда существовавшим кинотеатром повторного фильма.
…На месте бывшего кинотеатра теперь театр Марка Розовского.
Жора рассказывал, как еще студентами университета они с Марком отдыхали с девушками у Жоры дома — комнаты в той коммунальной квартире на нынешней Поварской были метров по шестьдесят (и жильцы из своих комнат поминутно не выходили — я, множество раз у Жоры гостивший, свою будущую — первую — жену, в той же квартире жившую, никогда там не встречал).
И вдруг Жора натренированным ухом услышал, что дверь (не к ним в комнату, а в общий коридор) открывает своим ключом именно Ефим Григорьевич.
Отец, однако, свернул на общую (опять же) кухню — поджарить принесенный хлеб и вскипятить заодно молоко.
И пока он производил кулинарные действия, молодые люди успели одеться и заправить койки — родительское ложе составляли две двуспальные кровати, а Жорина (тоже двуспальная) кровать стояла в углу на расстоянии метров тридцати — неплохие по тем временам условия для досуга с дамами.
Кроме того, Марик схватил со стола свежий номер журнала “Юность” (по-моему, он тогда и служил в юмористическом отделе “Юности”) и начал читать опубликованное там стихотворение с выражением, выдающим будущего народного артиста России.
Жалко, что не присутствовала при этом мама Жоры Фаина Яковлевна. Взглянув на слушавших чтение Розовского девушек, она легко поверила бы, что те могли бы приготовить Марику и Жоре чай.
…Мы поговорили тогда с Ефимом Григорьевичем на середине мостовой — точнее, обменялись на ходу шутками, что заняло полминуты. Однако, дойдя до дому, он поделился с Жорой впечатлениями о нашей встрече — сказал, что видел Сашу Нилина, подчеркнув: “Он тоже не в шелка одет”. Видимо, у Вайнеров я считался мальчиком из обеспеченной семьи. И отец педагогически дал Жоре понять, что, раз сын писателя одет скромно, нечего и ему, сыну обыкновенного инженера, особо пижонить.
Жора не скрывал, что Миша Ардов имел на него эстетическое влияние.
Через много лет — уже на Аэропорте — он рассказывал мне, как поражен был, когда Миша сказал ему про “золотых девок” вокруг главного фонтана ВДНХ, что это чудовищная пошлость. Тогдашний Жора, по его же словам, не мог себе вообразить ничего красивее.
И все же дальнейшие успехи Жоры на писательском поприще я хотя бы отчасти рискнул объяснить верностью его этим “девкам”: он согласился с Мишей на словах, но из души не смог выбросить золотых изваяний.
8
Как читатель (в нашей компании единственный) самого-самого первого опыта Георгия Вайнера в прозе — Аркадий служил еще на Петровке, о литературной славе не помышляя, — я совершенно уверен, что следователь Тихонов, главный положительный герой половины романов братьев Вайнеров, вынут Жорой при согласии брата из своей мечты — из того, каким ему хотелось бы стать в идеале: красавцем (некрасивые люди в их книгах всегда с откровенной гипертрофией некрасивости), спортсменом, мачо (тогда это понятие до нас не дошло, но смысл его существовал), независимым от семейных уз (отличный семьянин Жора видел себя внутренне холостяком), одиноким (в чем-то и был, как следует быть писателю, одинок) и никем не понятым, кроме одной-единственной прекрасной женщины, с которой что-то мешает быть вместе, но это обстоятельство и придает их отношениям романтичность.
Первым набрал висты в изображении милиционера, которого должны все полюбить, конечно же, Сергей Владимирович Михалков со своим дядей Степой.
С ним он изначально поделился своим ростом, разрешив ему, однако, вырасти гораздо выше.
Но, чуть повзрослев, я обратил внимание на строчку: “После чая приходите, сто историй расскажу…”
“После чая” — это где-то на уровне “маминой спальни” у Корнея Ивановича: сочиненному милиционеру автор подарил что-то из семейного уклада своего детства, где чаепитие, возможно, было неким ритуалом.
Не так ли и младший сын Сергея Владимировича Никита поступил, подарив семейное гнездо на Николиной Горе сочиненному комбригу Котову в “Утомленных солнцем”?
Милиционер из юношеского романа Жоры чем-то для меня все же родственен “золотым девкам” работы Константина Топуридзе (мужа Рины Зеленой, нынешнему зрителю известной только по роли в фильме про Шерлока Холмса).
У героя (повествование велось от первого лица) был друг, которому и герой, и, надеюсь, автор хотели подражать — он как-то героически погиб.
Звали друга героя Борис Левин.
Мог ли знать Георгий, еще не бравший в голову и тени мысли о будущих детективах, что перенесением имени реального человека на персонаж он начинает детектив, который не ему будет дано закончить?
Еще с дописательской жизни братьев Вайнеров был у них друг не друг, родственник не родственник, но домашний человек по имени Боря Левин, в спортивных кругах — Левин был спортивным журналистом — прозванный “Борей от ума”.
У меня есть подозрения, что журналистикой Жора и Боря Левин начали заниматься одновременно. Но Боре повезло с трудоустройством больше: он попал в штат какой-то спортивной газетенки. Выбор среди специальной спортивной прессы для рьяных любителей футбола или хоккея был невелик. И кроме постоянного чтения “Советского спорта” эти любители жаждали урвать еще хоть какую-нибудь дополнительную информацию — и у Бори Левина, как у всех тогдашних спортивных журналистов, была микроскопическая известность, какой у сотрудника газеты “За образцовое обслуживание” Георгия Вайнера (у себя в издании он подписывал свои заметки “Г. Воронин” — псевдоним взял в честь знаменитого футболиста Валерия Воронина) быть ни при каких обстоятельствах не могло.
