ЗАКЛЮЧЕННЫЕ
© Перевод А. Кистяковский
Перед началом войны знак ЗК на казенной рубахе у американских заключенных заменили белым кругом, напоминающим «яблочко» мишени, — чтобы солдатам военной полиции было удобней целиться при попытке заключенного к бегству.
За колючей проволокой зоны, в пропотевших голубых казёнках,Трое заключенных (белый круг, заменивший знак ЗК на спинах,Посылает, словно Полюс чуткой стрелкеКомпаса, сигналы черной мушке и глазам охранника) весь день,Месяц, год, весь долгий срок их срокаТрудятся, вздыхая, будто дети, а вернее, звери — от отчаянья,От необоримого терпенья, — и глядят, не ожидая ничего,На охранника, на степь за зоной, на солдат в их пропотевшей форме,Отбывающих свой трудный срок ученья.Заключенные, охранники, солдаты — все они проходят обученье:Старый мир, извечно повторяясь, образует в обученье новый.
ПОЧЕМУ, СКАЖИ…
© Перевод А. Кистяковский
Лето нехотя устилало листвоюБурое поле. Ребенок видел —Юркие самолетики раскатились что камушки…Грузные гиганты исчезли, поднявшисьНад узкой тропкой с трупами муравьишек.
— Мам, смотри, он как кукла-клоун:Красный и белый… — Но матери нет.— Я не плачу, мамочка! Я не плачу! Кто он?.. —Самолеты в небе — что стая воронов.Люди карают людей — за что?
Он даст ответ. Над его рассказом —Как реплики над героями комиксов, — ангелы.Ребенок всё, кроме собственной гибели,Превращает в детскую веселую сказку…Почему я под камнем лежу, скажи!
ПОТЕРИ
© Перевод А. Сергеев
Нет, то не смерть: ведь умирают все.Нет, то не смерть: мы умирали раньше,Во время тренировочных полетов;Мы разбивались, и аэродром,Найдя бумаги, сообщал родным;Росли налоги — тоже из-за нас.Мы погибали не на том листкеКалендаря, врезались в горы, в сено;Мы полыхали над учебной целью,Дрались с товарищами, погибали,Как муравьи, собаки и чужие.(Ведь, кроме них, никто не умирал,Когда мы были в средней школе! С чьей жеТеперь сравнить мы можем нашу смерть?)
На новых самолетах мы бомбилиОбъекты на пустынном побережье,Вели учебные бой, стрелялиИ ждали результатов. Так мы сталиРезервом, и одним прекрасным утромМы пробудились на войне в Европе.
Все было так же. Только гибли мыНе по оплошности, а по ошибке(Которую так просто совершить).Читали почту, вылеты считалиИ называли именами женщинБомбардировщики, в которых жглиИзученные в школе города, —Покуда наши трупы не лежалиСреди убитых нами незнакомцев.Когда мы жили чуть подольше, намДавали ордена; когда мы гибли,Считалось, что потери небольшие.Нам говорили: «Здесь, на карте», мы жеСжигали города.
Нет, то не смерть,Совсем не смерть. Когда меня подбили,Я вдруг увидел сон, что я погиб,И города, разрушенные мною,Шептали: «Почему ты умираешь?Мы, впрочем, рады, что и ты погиб».Но почему я должен был погибнуть?
СВИДЕТЕЛЬСТВА
© Перевод А. Кистяковский
Биркенау, Одесса, — говорят поочередно дети.
Мы ехали в поезде. Мы плыли на барже,И народу там было — ну просто не продохнуть.А когда мы приехали, нас отправили мыться —по-моему, на завод, — я увидел трубу,И мама нагнулась и взяла меня на руки, и я разглядел впереди пароходИ дым из трубы. И дым из трубы.
Мама несла меня мыться и говорила:«Не бойся», а я и не думал бояться —Я просто устал. И Одессы не стало,А только вода — холодная-прехолодная.Там сверху вода — как дождик, но теплая.
Я пригрелся у мамы на руках и уснул,А вода подступала все ближе и ближе.Я помылся, и мама меня обняла,И мне вдруг почудилось, что запахло сеном, —А это ты умер. А это ты умер.
ПОВСЕДНЕВНОСТЬ ЖИЗНИ
© Перевод А. Кистяковский
Повседневность жизни (как скажет женщина,Почитающая тысячу дел за одно,А тебя — лишь подсобным способом способаСделать все ее дела — заодно, —«Раз уж ты взялся…») однажды окажетсяЖивою водой из глубинных источниковМира, — ты трудишься, обливаешься потом,Каторжно понукаешь изработавшийся насосЖизни, тебе вспоминается белка,Бегущая в скрипучем колесе никуда…Но вот, совсем обессилев, ты чувствуешьЖивотворно чистые, восхитительно ледяныеКапли влаги на растрескавшихся губах —И пьешь чудесную повседневность жизни.
ЗАТЕРЯННЫЙ МИР
© Перевод А. Кистяковский
Шоколадный крем воскрешает в памятиЛакомый арахисный марципан и маминоПолузабытое запрещение лакомитьсяКупленным для стряпни ванильным сиропом.Ложечка шоколадного крема… Как странно —В старости все помогает отправитьсяПо речке жизни к ее истокам.
Я смотрю, как белки ссорятся у кормушки,Слушаю, как потешно копирует пересмешникВорчанье ручного бурундука под крыльцом…Не так ли старость копирует детство?
Но, вернувшись в Лос-Анжелес, ты не найдешьЛос-Анжелеса: Солнечная Страна, Калифорния,Подернута дымным туманом, как фабрика…Да и что ты сможешь увидеть сквозь слезы?
Апельсиновые рощи сведены. Мой лукИ колчан со стрелами давно потерялись,Мой нож, когда-то воткнутый в эвкалипт,Затянут плотной древесной плотью,Эвкалипт пошел на дрова, а с нимИ нож, и наш детский шалаш в ветвях, —Все развеялось горьковатым дымом.
Двадцать лет спустя, тридцать пять лет спустяХочется жить не меньше, чем в детстве,Тем более что лихой д’Артаньян — твой сверстник…Только вот поверить-то в это нельзя.
Ну а все же я говорю себе, старику:«Верую. Помоги моему неверию».Верую — обвенчанный с бабочкой птеродактильВоскрес в той скрытой от взрослых стране,Между Невадой, Аризоной и Калифорнией,Где живут суровью предки индейцев,Где безумная девочка с золотыми глазами,Огромными и пустыми, была принцессой,Как она мне сказала… Сумасшедшая девочка, —Я вез ее с ее матерью на машинеИз Вэйкросской тюрьмы в больницу Дайтоны,И, если б я решился посмотреть ей в глаза,Оглянувшись на заднее сиденье, машина бы…Верую — если б я сумел отыскатьДопотопный детекторный приемник, то смог быУслышать, как наш отчаянный вождьЧитает нам книгу про подвиги мушкетеров,А найди я в Музее старых автомобилейМамин голубенький «бьюик», я смог быСнова вернуться туда, и тетка,Смуглая, высокая, с темными волосами,Выйдя из-за вигвама по велению амулета —Заячьей лапки, за́литой воском, —Ошарашенно прошептала бы мне: «Умерла?Тебе говорили, что я умерла?Не верь». Как будто ты могла умереть!Верую — хоть я и не езжу к тебе —Тебя ведь нет, — да не шлю и писем,Ты постоянно встречаешься мне,Меняя голос, возраст, обличье, —И все это ты… Вас всех уж нет,Но вы во мне: ничто не бесследно —Безголовая курица беспорядочно кружится,Круги все ширятся, и ученый со спутникаЖелчно глядит на беспечную Землю…
Верую — мама и брат и отецВсе еще там, в Веселых Двадцатых…Ты говорила, Девяностые веселее?Верно, — для юношей, которые спрашивают:«Вы про Вторую или Первую мировую?» —Потому что множество лет спустяЛюбые Прошлые Годы — веселые.Ну вот, а я, затерявшийся между ПервойИ Второй мировыми, недавно услышал:«Эй, Дед Мороз!» Как трудно уверовать,Что ты для мальчишек дедушка — «Дед»…Я махнул им рукой и, посмотрев на нее,Увидел темные, ломкие ногти —Как у тети в старости… А где же мояХудая, с обкусанными ногтями рука?Да вот же она! Мне привиделся на мгновениеМальчишка в шортах. Я протянул ему руку,Но ничего не почувствовал — мальчишка исчез.И все же он воскресил искрящийся мир,Затерянный на старых газетных страницахСреди полустертых «Потерь и Находок»:ПОТЕРЯНО — НИЧТО. ЗАБЛУДИЛСЯ — НИГДЕ.НАГРАДЫ НЕ БУДЕТ. Я с волнением вспоминаюНичто, за которое не будет награды.
КОНЬКОБЕЖЦЫ
