У государственных людей обычно не девичья память.
Беляев запомнил, что должность директора издательства обещана была им другу Нечаева по фамилии Левин. Откуда же вместо Левина в директорском кресле (Альберт и представить себе не мог, что Женя просит его о меньшей должности) взялся Шишигин? Идеолог мог единственно предположить, что Шишигина поддерживает кто-то мощнее, чем он, Беляев.
Шутки, как говорил мой покойный друг Гена Галкин… дальше следовал непечатный эпитет.
Началось тайное расследование — и вскоре выяснилось, что в системе издательства “Физкультура и спорт” есть и Борис Левин, за которого так хлопотал главный врач поликлиники Литфонда, кандидат медицинских наук Евгений Борисович Нечаев. Но он — не директор издательства, а хоккейный обозреватель в спортивном журнале.
Ей-богу, Альберту Беляеву было бы гораздо приятнее узнать, что на пути его подопечного встал человек равного с ним, Беляевым, или большего могущества.
Но, когда он узнал, что властью своей назначает теперь не директоров, а хоккейных обозревателей (и не газеты “Правда”, а несуществующего для него журнальчика), ярости заместителя заведующего всей идеологией не было предела. С Нечаевым он, разумеется, не поссорился, но предупредил Женю, чтобы в ближайшие десять лет тот вообще к нему ни с какими просьбами не обращался.
Нечаеву это слышать было неприятно. Тем не менее он посчитал свой долг перед Борей выполненным — и продолжал дружить и с Беляевым, и с Левиным.
Я пропустил момент, когда Боря Левин ушел из журнала, и о причинах расставания с ведомством Шишигина не удосужился спросить. Возможно, новый главный редактор (тоже, как я слышал, неплохо относившийся к Левину) не нуждался в шоферских услугах, возможно, как человек пожестче, чем Толя, потребовал от Бори больше самостоятельности в литературном труде.
Боре всегда требовалась взаимная любовь с начальством.
Он устроил меня когда-то в сауну, которую посещали люди с общественным положением. Мне запомнились дамский мастер Орлов, один важный хоккейный (куда же Левин без хоккея) начальник — и еще какой-то (не знаю чего) начальник. Вот ему Боря и сказал: “Тебе-то что! Бросил жопу с четвертого этажа в машину — и все. А мне идти на службу, где начальнику может еще не понравиться мой нос” (сразу скажу, что Боря говорил про гипотетического начальника, а не про нового редактора журнала, который тоже был, по моим наблюдениям, евреем и нос Левина не мог ему не нравиться). Фраза о жопе, брошенной в служебный автомобиль с четвертого этажа, показалась мне достойной пера Аксенова. И я посоветовал Борису сказанное запомнить — и придерживаться такого же стиля в дальнейших сочинениях.
В девяностые годы, подвергаемые теперь огульной критике, Борис Левин не оказался, как можно было ожидать, вне игры (говоря нашим спортивным языком). Он и в одном новом издании себя попробовал, и в другом.
Я в те времена ничему не удивлялся — сам (к чужому удивлению) занимал руководящие посты в трех последовательно изданиях. Но и меня поразило, что Боря стал служить в самой популярной из тогдашних газет — вчерашней еще очень живой, но все равно комсомольско-молодежной, перекроенной вдруг по лекалам буржуазной прессы.
Боря был старше меня лет на восемь-девять — и ему на рубеже веков приближалось к семидесяти (если вплотную не придвинулось), а состав газеты состоял сплошь из мальчишек и девчонок (за исключением тетеньки по прозвищу Сельская Учительница, занимавшейся литературой). Ну, может быть, исключение было сделано еще для одного-двух-трех отличных журналистов или для талантливого человека, известного поэта Саши Аронова, очень интересно ведшего свою рубрику колумниста.
В самой редакции видел я Бориса Левина лишь однажды, но у меня сложилось впечатление, что он вел себя точно как и в те времена, когда гонял Машку. Мне он, по обыкновению, обрадовался — и бросился походя знакомить с каждым проходившим по коридору сотрудником редакции. Такая манера водилась за ним и раньше — и я замечал (на тех же стадионах), что когда он тебя кому-нибудь шумно (и рекламно-пошло) представляет, то реакция всегда бывает: перед другом Бори Левина (как он рекомендовал меня каждому) надувался и любой функционер, и физкультурник, если я не был знаком с ними прежде.
Сотрудники преуспевающих изданий бывают очень высокомерны. До демократии нам далеко — и слава богу: видите, что творится в Америке, где никто и президента не слушается; то ли дело у нас (это я сейчас подумал, а не тогда в коридоре редакции, где испытывал неловкость из-за поведения Левина).
Конечно, я из-за своей занятости (и высокомерия, сознаюсь) ничего из Бориных заметок в этой популярной газете не читал — не всегда и попадалась мне газета. Но, когда он провожал меня из редакции, на крыльце подошел какой-то, как раньше говорили, “чайник” — и пожал ему руку от читающей России за какие-то воспоминания о знаменитых ветеранах.
Может быть, Боря послушался меня — и стал писать на уровне той фразы о четвертом этаже и увозящей брошенную оттуда часть тела служебной машине?
Уже в начале нового века продолжавший водить машину, когда ему за семьдесят перевалило, Боря Левин попал в автокатастрофу — и погиб. Ехал он, как я слышал, в драгоценные для него Лужники — на праздник, ежегодно устраиваемый редакцией бывшей молодежной газеты.
Я узнал про смерть Бори месяца через два после случившегося и на похоронах не был. Знал бы, обязательно пришел — не я же первый заметил, сколько исчезает из общей нашей жизни с уходом каждого, с кем знаком хоть немного (а Левина я знал с начала шестидесятых).
Смерть Левина, как и почти все в его жизни, показалась мне нелепой — опять Лужники, всегдашние Лужники, редакционный праздник…
Но я ошибался — я не знал редактора газеты, где завершилась судьба Бори (видел однажды на седьмом этаже офиса, когда охранники оттеснили меня от лифта, в котором должен был он спускаться, посоветовав мне спуститься на лифте, что рядом); не знал человека, которому наш Левин чем-то приглянулся — или редактор руководствовался соображениями, мне недоступными?
На первом этаже редакционного офиса на стене перед входом — четыре памятные доски: журналистам, погибшим на фронтах; тому мальчику, который вел героическую борьбу с ведомством, что сумело все-таки заложить ему в кейс взрывчатку, убившую честного корреспондента; Саше Аронову и Борису Левину (на доске к имени прибавлено два слова: “спортивному журналисту”).
На похоронах Аркадия в Доме кино я стоял с Жорой рядом, когда со своими соболезнованиями подошел к нам тот самый редактор, что пригрел Левина, — поклонник творчества Вайнеров, вряд ли знавший, что Боря их друг (а может быть, и знавший от самого Бори).
