Он не может, сказал Столыпин, отвергать, что при докладе своем морской министр Григорович мог не сказать, что его вина в этом деле несомненна, и, как человек прямой и не боящийся ответственности, он, вероятно, сказал государю, что готов просить его об увольнении его от службы, так как, несомненно, на нем лежит ответственность за это дело.
По крайней мере, в беседе с ним, Столыпиным, Григорович не раз заводил об том речь, и каждый раз Столыпин уговаривал его и не думать об этом. По отношению к себе самому он думает, что государь мог понять, что Столыпин связывает свою судьбу с этим делом, хотя он и не заикался о своей отставке, — только из той фразы, которую он сказал в разговоре, когда упомянул, что положение правительства в этом вопросе очень щекотливое, потому что, несомненно, представление морским министром проекта штата в Думу было ошибкою, а с утверждением расхода по представленному штату обеими палатами и непотверждением законопроекта государем ответственность перелагается на особу государя, чего вообще нельзя допускать, и следует переложить ответственность на правительство.
Но это был простой обмен мнений, который вовсе не имел характера просьбы кем-либо о своей отставке, и ему просто непонятно, что именно вызвало написанное ему письмо. Он прибавил: «После такого письма мне, конечно, следовало бы подать просьбу об отставке, но я этого не сделаю, потому что не хочу огорчать государя из-за минутного его раздражения, вызванного, вероятно, кем-либо из посторонних людей».
На этом наша беседа и кончилась. Я ни одним словом не упомянул о том, что вопрос мог идти формально и обо мне, я сказал только, что я не предполагаю возобновлять его при моем докладе, потому что, очевидно, вопрос шел не обо мне.
Так это на самом деле и кончилось. Никто в отставку не подавал, и скоро все забылось.
Конец 1908 года выдался для меня особенно горячим. К большой текущей работе, и без того настолько поглощавшей все мое время, что я едва успевал справляться с тем, что предъявляли запросы каждого данного дня, прибавилась чрезвычайно упорная работа в думских комиссиях и, в частности, в Бюджетной, которая с первых же дней ноября отнимала у меня почти целиком иногда по три дня в неделю, а сверх того подошла и совершенно экстренная работа по подготовке и заключению, в самом начале 1909 года, займа на парижском рынке для конверсии в долгосрочный заем военного займа 1904 года.
Работа в думской Бюджетной комиссии протекала и в этом году в совершенно спокойной и даже вполне дружелюбной атмосфере.
Большинство Думы, в составе правой фракции, группы националистов, почти все октябристы, да и значительная часть прогрессистов, было настроено самым благодушным образом к правительству и старалось наперерыв показать свою полную готовность работать дружно и даже идти навстречу его пожеланиям.
Тон такого отношения задан был главным образом председателем Совета министров Столыпиным. Незадолго перед тем он внес свой проект о земельной реформе; в соответствии с проведенным им по 87-й статье известным законом 7 ноября, — разработанный при самом тесном согласовании его со взглядами Государственной думы. Всем министрам предложено было им как можно чаще являться в Думу при рассмотрении в ее комиссиях внесенных законопроектов, и, в числе министров, мне пришлось первому осуществлять на практике этот прием тесного сближения с думскою работой.
Кроме Земельной и Бюджетной комиссий, все остальные как-то вяло принимались вначале за работу, но зато Бюджетная показала с первых же дней самую кипучую деятельность. Она засыпала все ведомства массою запросов о разъяснении отдельных сметных назначений, и все мы старались наперерыв исполнить желания нашего председателя, не только не затрудняя отдельных комиссий в исполнении их желаний, но даже буквально отрывая на время массу служащих для исполнения предъявленных нам требований, несмотря на то, что многие были просто совершенно не нужны и даже не вытекали из действительных потребностей сметной работы. Самые заседания комиссий вообще, и Бюджетной в особенности, носили в этом году какой-то особенно дружественный тон.
Начались они с того, что председатель этой последней комиссии обратился ко мне с настоящею приветственною речью, высказав, без всяких обиняков, что внесенный мною бюджет, и в особенности объяснительная к нему записка, представляют собою замечательный труд, который должен облегчить Государственной думе ее сложную работу, а проявленная всеми ведомствами готовность снабжать ее всеми необходимыми данными превосходит все самые смелые ее ожидания и открывает самую широкую возможность дружной, совместной работы. Ряд членов Бюджетной комиссии открыто присоединился к нему и прибавил от себя выражения их благодарности за такое отношение.
Оппозиция, разумеется, молчала, но никакого открытого возражения не сделала, и только по форме делаемых ею и ее бессменным представителем Шингаревым вопросов можно было догадаться, с какою целью делаются эти вопросы и какое использование будет ими сделано в открытых заседаниях Думы. Я не припомню, однако, ни одного сделанного мне запроса, по которому не было дано мною или моими сотрудниками исчерпывающего ответа, не оставлявшего места самому ничтожному недоразумению. Скажу даже, что я не припоминаю ни одного заседания, которое не кончалось бы тем или иным выражением M. M. Алексеенко его благодарности мне и моему ведомству за оказываемую помощь Думе в ее работе. Такой же характер носили и комиссионные протоколы по отдельным сметам, которые воспроизводили, в самой корректной форме, все сделанные запросы и полученные на них разъяснения и сводили заключения комиссии почти всегда к положениям, принимаемым правительством, или к самым второстепенным разногласиям, про которые Алексеенко всегда говорил: «Нужно же оставить хоть небольшой след тому, что мы не всегда подчиняемся правительству».
В конечном результате проект росписи и заключение по нему Бюджетной комиссии вылились в такую благожелательную для правительства форму, что оставалось только ждать дня рассмотрения его общим собранием Думы, и в Совете министров не раз говорилось, что в этот день я буду несомненным «бенефициантом», и в шутку спрашивали меня, не известно ли мне, какому цветочному магазину заказан венок, который будет возложен на мою голову?
Меня эта двухмесячная работа в думской комиссии, разумеется, утомила до крайности, так как мне приходилось иногда просиживать в ней буквально целый день с перерывом только для завтрака, но зато морально я был глубоко удовлетворен и все говорил председателю комиссии, что единственное мое желание заключается в том, чтобы
