такой же дружелюбный тон поддерживался и в общем собрании. На это мое пожелание он заметил мне как-то раз, когда мы вместе вышли из затянувшегося заседания, что такого благополучия ждать нельзя, потому что «для печати и для публики нельзя же все хвалить правительство, а нужно когда-нибудь сказать, что оно все-таки никуда не годится, хотя голосовать все-таки нужно с ним».
Так оно потом и случилось.
Переговоры мои о заключении займа также не дали мне большого труда и кончились сравнительно быстро и вполне благополучно, хотя потом немало крови было испорчено бесполезными прениями в Думе, когда и по этому поводу пришлось все-таки встретиться с совершенно бесполезною и глубоко несправедливою критикою оппозиции в лице того же Шингарева, который, очевидно, — не тем будь помянут покойный, — не мог пропустить ни одного повода, чтобы не наговорить множество неприятных суждений, в которые и сам он чаще всего не верил, но не мог противостоять усвоенной его партией повадке критиковать и осуждать правительство в самых правильных, и даже неизбежных его мероприятиях.
Начало переговоров о заключении займа для консолидации выпущенных в 1904 году обязательств Государственного казначейства на парижском рынке изложено было мною словесно в моей встрече с главою русской группы банкиров — Нетцлиным в Гамбурге в августе 1908 года. Об этом я сказал уже вскользь в своем месте. Подробности этого дела заключались в следующем. Списавшись с ним еще до моего выезда в этом году в отпуск, я предложил ему нашу встречу в Гамбурге и наметил ему в письме основные мои мысли по этому поводу, заключавшиеся в том, что заем должен быть долгосрочный, 4,5 %-го типа, на сумму, покрывающую в его чистой выручке всю сумму погашаемых бонов. Я оговорил тут же, что усердно прошу его до выезда на свидание со мною переговорить с его коллегами главным образом по двум вопросам — о выпускной цене займа и о размере комиссии по выпуску. Я предупредил его при этом, что положение России теперь иное, чем в 1906 году, и что я дружески прошу его не ставить меня в трудное положение невыгодными условиями, так как я не могу принять их, как с точки зрения русского общественного мнения, которое не примирится с тяжелыми условиями консолидационного займа при значительно окрепшем внутреннем и внешнем положении России, да и я сам не пойду на невыгодные условия. Мне очень жаль, что и это письмо, если оно сохранилось в архиве Министерства финансов и попало в руки большевиков, не опубликовано ими, так как оно показало бы, что представители русского правительства отстаивали интересы государства, а не предавали их, как принято говорить об этом по отношению ко всему нашему прошлому.
Отношение Нетцлина к поставленным мною вопросам при свидании со мною было в общем самое благоприятное. Он сказал мне, что русская группа дает себе ясный отчет в том, что кредит России окреп, что правительство сумело внести порядок в управление, и между ним и народным представительством установились совершено нормальные отношения. Финансовое положение страны настолько окрепло, что правительство может просто рискнуть оплатить обязательства 1904 года наличным запасом золота, если бы оно встретило затруднения к заключению займа.
А главное, по его мнению, это то, что в данном случае вся выручка от займа остается полностью во Франции и пойдет в распоряжение тех же главных банков русской группы, которые заключат и новый заем (потому что боны 1904 года размещены главным образом в их кассах и лишь малая часть проникла в публику).
Нетцлин уверил меня, что согласие французского правительства совершенно обеспечено, о чем группа имеет даже определенное заявление, и он вполне уверен в том, что я не встречу с ее стороны никаких затруднений, и могу даже дать ему полномочия войти в соглашение с его коллегами и сообщить мне их решение. Я так и поступил. Тотчас по возвращении в Петербург я доложил весь вопрос Совету министров, получил разрешение представить его на предварительное одобрение государя, известил об этом Нетцлина, и в течение октября и ноября все условия были соглашены письмами, без вызова банкиров в Петербург, и в январе заем был заключен без внесения принципиального вопроса в Думу и Государственный совет, так как он имел характер конверсионный и мог быть по закону совершен в порядке верховного управления.
Впоследствии, при рассмотрении росписи на 1909 год, в Думе оппозиция пыталась доказывать незакономерность распоряжения правительства, но должна была сойти со своей точки зрения, и даже доказательства ее, что заем был заключен на невыгодных условиях, не имели никакого успеха, и подавляющее большинство Думы встретило шумными одобрениями мои доказательства о выгодности условий займа и несомненном упрочении русского кредита, а не его падения, как силился доказать Шингарев, впрочем и сам не веря своим нападкам на меня.
По крайней мере, когда после рассмотрения росписи я имел случай подойти к нему и спросить его в кругу немногих членов Государственной думы, действительно ли он считает, что можно было выговорить лучшие условия, он сказал, не обинуясь, что ему неизвестен механизм совершения займов на внешнем рынке, но, пожалуй что, при существующих условиях, трудно было добиться лучшего и, конечно, хорошо, что правительство не решилось на оплату бонов из золотого запаса, который пригодится на другое. Присутствовавшие при разговоре некоторые члены Думы, и в частности, покойный Мотовилов — я хорошо помню его реплику — не обинуясь сказали мне, что я делаю большую ошибку, предполагая, что члены Думы думают то, что говорят, так как многое говорится для совершенно посторонних целей. Шингарев на это только засмеялся и ответил мне: «Ну что же, вы победили, и лучше больше об этом не говорить — до другого раза».
Таким образом, 1909 год начался для меня при весьма благоприятной обстановке и не предвещал никаких осложнений в той нервной работе, которую представляло собою прохождение бюджета через общее собрание Государственной думы. Бюджетные прения начались 16 февраля и тянулись до самого конца мая, совершенно разочаровав меня в моих ожиданиях благополучного и мирного их разрешения.
Начались прения с доклада председателя Бюджетной комиссии Алексеенко, который и на этот раз сохранил тот же благожелательный тон, который был усвоен им при рассмотрении росписи на 1908 год. У меня и сейчас лежит под руками его доклад. Это был сплошной хвалебный гимн правительству и лично мне
