за внесенную роспись. Во всем его докладе, длившемся почти два часа, не было сделано ни одного принципиального вопроса, ни одного сколько-нибудь существенного замечания — и целый ряд совершенно недвусмысленных похвал по моему адресу за ясность изложения, за исчерпывающую полноту оправдательного материала. Только под конец, да и то скорее для придания себе особой эрудиции и поучения своей аудитории, он высказал несколько пожеланий для будущего, да и то почти в буквальном повторении заключительной части моей объяснительной записки.
Но дальше пошло иное. После Алексеенко говорил, как и следовало ожидать, Шингарев, и его доклад был просто возмутителен. Он не коснулся ни одного из многочисленных вопросов, которые были затронуты им в заседаниях Бюджетной комиссии, освещены в ее протоколах, так сказать, ликвидированы принятыми решениями, подписанными самим Шингаревым, и разобраны доскональным образом председателем Бюджетной комиссии.
Вместо всего этого Шингарев представил, как и в прошлом году, сплошной обвинительный акт против правительства, опорочивал все его заключения, принятые Бюджетною комиссиею и оттененные председателем ее, как несомненная заслуга правительства в деле оздоровления финансов и как доказательство его готовности дружно работать с народным представительством, и все его соображения переплетены были с целым рядом личных выпадов против меня.
После него говорило еще несколько совершенно бесцветных депутатов, мало или совсем не смысливших ничего в росписи, и мне хотелось дать выговориться еще большему количеству охотников до оппозиционной болтовни и уже потом выступить с моими возражениями. Но присутствовавший на заседании Столыпин, переговоривший в перерыве с председателем Думы, нашел, что нельзя оставлять возмутительных выпадов Шингарева без немедленной отповеди, и просил меня выступить тотчас после перерыва для завтрака.
К сожалению, в ту пору, когда я записываю эти воспоминания из былого, мне не с кем обменяться впечатлениями и не у кого спросить, как относились мои слушатели к тому, что было сказано, и какая оценка осталась у тех, кто был свидетелем моей борьбы и моих усилий отстаивать достоинство правительственной власти, как и попыток моих поставить правду на место проявлений политической страстности.
Мне приходится только справляться со своею собственною совестью и искать у нее справедливой оценки того, что делал я и говорил в ту пору. И этот неумолимый свидетель говорит мне, что поле сражения оставалось во всех случаях за мною, и мои противники уходили если и не убедившись в проигрыше избранной ими недоброй партии, то добившись относительного успеха только у своих единомышленников, не отвоевав у меня, как органа правительства, ни одной из намеченных ими позиций.
Доказательством этому служили не только принятые решения, но и шумные проявления одобрения со стороны подавляющего большинства Думы, не зараженной партийною страстностью, и, что всего убедительнее, — бесспорное проявление доверия ко мне со стороны значительного большинства думских кругов.
Помогало мне, разумеется, и то, что я вообще был сильнее моих противников, обладавших, несомненно, недюжинными дарованиями, в особенности Шингарев, — но не в смысле положительных знаний бюджетного дела и многих отраслей государственной жизни. В подавляющем большинстве мои оппоненты были людьми чрезвычайно поверхностно осведомленными в этих вопросах. Они отдавали мне открыто должное в том, что меня нельзя застать врасплох или не вооруженным всеми сведениями, даже по другим ведомствам.
Покойный Столыпин не раз спрашивал меня, каким образом имею я готовый ответ на каждый вопрос, иногда совершенно неожиданный, и я всегда отвечал ему одним доводом — что я недаром провел 6 лет на должности статс-секретаря Государственного совета по сметной части, столько же лет в должности товарища министра финансов при министре, мало входившем в вопросы текущей государственной жизни и представлявшем мне большую свободу действий. Мне приходилось быть в курсе каждого, сколько-нибудь существенного вопроса не меньше, нежели мои сотрудники и докладчики, прекрасно, однако, ознакомленные со всеми делами их специальности.
Когда я вернулся вместе со Столыпиным в министерский павильон после моей двухчасовой реплики Шингареву, он и присутствовавшие некоторые министры снова сделали мне положительную овацию, которая повторилась потом и в ближайшем заседании Совета министров, когда Столыпин передал свои впечатления от думского заседания.
Во время почти четырех месяцев, в течение которых тянулась бюджетная работа, с февраля до второй половины мая, к чисто сметной работе примешались и в этом году всевозможные нападения, которые оппозиция силилась направить на правительство, просто придираясь к той или другой сметной статье, — исключительно с тою целью, чтобы наговорить правительству очередных неприятностей на ту или другую, излюбленную оппозицией, тему по преимуществу экономического характера, как наиболее удобную для произнесения неприятных правительству речей, без необходимости иметь фактические поводы для таких выступлений.
Естественно поэтому, что «отгрызаться» по всем этим вопросам приходилось опять же мне, и бывало, что несколько дней подряд я просто не выходил из заседаний Думы, отвечая на пристрастные нападения отдельных оппозиционных ораторов. Среди них всегда играл выдающуюся роль тот же покойный Шингарев, который специализировался вообще на ведомстве финансов и стал, так сказать, присяжным отрицателем всякого рода полезной деятельности именно этого ведомства.
Его энергия была поистине изумительна. Неуспехи его выступлений его вовсе не обескураживали. Почти всегда он оставался в неприятном положении человека, усилия которого не приводили ни к чему, но так как на следующий день газета «Речь» хвалила его и осуждала меня, то цель его оказалась достигнутою, и он с новой энергией принимался за меня, и наши шпаги неизменно скрещивались чуть ли не в каждом заседании. Излюбленной темой для нападок оппозиции всегда была смета Особенной канцелярии по кредитной части, к которой можно было с большим или меньшим основанием приурочить нападки на деятельность Крестьянского банка и еще более — иностранного отделения канцелярии, с тем чтобы изъять из непосредственных рук министра финансов такое орудие, как покупка валюты, необходимой тому же министру.
Затем излюбленной темой служила также смета Департамента железнодорожных дел, как повод домогаться передачи тарифного дела в руки законодательных учреждений, или ограничивать деятельность правительства в вопросах частного строительства железных дорог, или, наконец, критиковать того же министра финансов в его деятельности по Китайско-Восточной железной дороге, состоявшей в его ведении.
Мне приходилось, в прямом смысле слова, защищаться по всем фронтам, и моя задача была не очень-таки благодарная, потому что оппозиция, очевидно, рассчитывала либо на то, что я не отобьюсь от ее нападок, либо просто не вынесу этого каторжного труда. Мне очень
