Друзякину обступают. К мужу подходит Щукариха .
Щ у к а р и х а. Чудеса в решете. Бонба не бонба, а штукатурка на полу, в зеркале дырки. Пульки, понимаешь, пульки, как все равно октябрьский переворот.
Щ у к а р е в. Не может этого быть, темная, бессознательная личность, – октябрьский переворот. Немец это, усовершенствованный, восемьдесят тысяч тонн. А она – пулька. (Пробегающему в волнении Кире Однофамильцеву.) Эй куда ты, беспутная балмошь?
К и р а О д н о ф а м и л ь ц е в. Дедушка Сысой, ты не поверишь, что я тебе сейчас скажу. Я сейчас в настоящем сражении из винтовки стрелял.
Щ у к а р е в. Отчего не поверю. Как ты есть противовоздушный ПВО, так у тебя всякую ночь сраженье.
К и р а О д н о ф а м и л ь ц е в. Да я не про тушенье. Саперный десант они сейчас спустили, слышишь? Понимаешь ты это слово: десант?
Щ у к а р е в. Отчего же, парашют и парашютихи, это понятно.
К и р а О д н о ф а м и л ь ц е в. К нам целый стрелковый взвод пришел. Во все этажи. Вот я мужчин на чердак вызывал. Я попросил, мне тоже дали пострелять. Нам объяснили, немцы на вокзале. Час мучились, теперь выбили. Хотели из пушек – нельзя, слишком близко.
Щ у к а р е в. Ах ты, пустомеля, что ты языком стучишь, барабанная строка?
К и р а О д н о ф а м и л ь ц е в. Ей-богу, не вру, после отбоя увидишь своими глазами. Живые немцы убитые на земле, честное слово. На мостовой. Очень красиво.
Новые лица сверху, в их числе Гордон в надетом только в один рукав пиджаке.
Г о р д о н. Перебинтуйте, пожалуйста, Надежда Константиновна. Ну, доложу вам, фантасмагория. Вы ахнете. За этот час прошла вечность. Если бы вы знали, на какой волосок от смерти, плена и самых неслыханных перемен были все вы тут в подвале еще тому назад минут двадцать.
Н а д я Э н г е л ь г а р т. Значит, это правда? Десант? Уличная стычка? Мальчик рассказывал.
Г о р д о н. Ну, я б этого не назвал стычкой. Пожалуйста, пожалуйста. Я морщусь не от боли. Это были не шуточки. Убит Подбельцев. Тяжело ранен мой племянник Мышеловский.
Н а д я Э н г е л ь г а р т. А Ремешков, а Бастрыкин?
Г о р д о н. Оба невредимы.
Н а д я Э н г е л ь г а р т. Откуда вы знаете? Ведь они по ту сторону площади, за вокзалом.
Г о р д о н. Ну, тут такое творилось. Все перемешалось. Дивизиону пришлось поработать не по роду оружия, а в качестве уличных стрелков.
Н а д я Э н г е л ь г а р т. Согните руку. Не больно?
Г о р д о н. Нет.
Н а д я Э н г е л ь г а р т. Разогните.
Г о р д о н. Отдает в плече. В военных делах я невежда, но видели бы вы стройность, с которою они оттянули свои силы, едва увидели, что их рассеют. У них где-то рядом операционная база. Судьба Пущинска вопрос дней.
Н а д я Э н г е л ь г а р т. После отбоя обязательно на рентген. Обещаете?
Сигналы отбоя.
Го л о с а с н а р у ж и. Отбой, граждане. Отбой. Го л о с а в б о м б о у б е ж и щ е. По домам, товарищи, отбой.
Все устремляются к выходу. Давка. Голоса. Оживленье. Опустевшее бомбоубежище без цели обходит Щукариха, замечает спящую Груню Фридрих и удаляется. В бомбоубежище спускается Дудоров .
Д у д о р о в. Ну вот. Это их первое предупрежденье. Не сегодня завтра они вступят в Пущинск. Куда, однако, подевал я пальто и шляпу? Помнится, я снимал их здесь. ( Заметив просыпающуюся Груню.) Ах, это снова мы. Доброе утро.
Г р у н я Ф р и д р и х (вздрогнув). Теперь узнали?
Д у д о р о в. Мы встречаемся с вами по два раза в сутки. Кто вы?
Г р у н я Ф р и д р и х. Я шофер Груня Фридрих.
Д у д о р о в. Вы немка?
Г р у н я Ф р и д р и х. Да. Беспартийная немка.
Д у д о р о в. То есть как это?
Г р у н я Ф р и д р и х. Не гитлеровка.
Д у д о р о в. Еще бы. Я думаю. Да и я не глухой. Sind sie Wolgadeutsche?
Г р у н я Ф р и д р и х. Не понимаю. Я пошутила. Я дочь дворника. Говорят, мы из палихинских крестьян.
Д у д о р о в. Странно. Почему же немецкая фамилия?
Г р у н я Ф р и д р и х. Какая-нибудь барская блажь. А то еще отец говорит… Впрочем, это, верно, враки.
Д у д о р о в. Что именно?
Г р у н я Ф р и д р и х. Будто дедушкин дедушка был из казаков…
Д у д о р о в. Ах да. Догадываюсь. Это насчет венгерского похода?
Г р у н я Ф р и д р и х. Вы это слышали?
Д у д о р о в. Да. Казаки записывались по именам занимаемых городов или домов, в которых квартировали, и старались, как бы позаграничней и почудней.
Г р у н я Ф р и д р и х. Вы все знаете. Помните, вчера ночью…
Д у д о р о в. Пойдемте. Смотрите, как вы мне пальто смяли.
Занавес
Картина четвертая
Клочок земли на опушке многоверстного Палихинского леса. В глубине за деревьями жилой дом Дудорова. На опушке поближе к зрителю два-три служебных строенья. Сцена представляет собою край картофельного поля с двумя садовыми скамейками, одна против другой, на переднем плане. Отсюда дорожка через лес на станцию и к пруду.
День с переменною погодой конца октября. Был снег, теперь ветер и ясность, снег может каждую минуту повториться. В дальнем конце поля, у служб, два костра, серо-сизый дым которых гонит на рассыпанную мокрую картошку. Там возятся перепачканные землей и глиной Дудоров , Гордон , Вельяминов , лесник Федот и еще какие-то фигуры. Все одеты по-зимнему. На одной скамейке Груня Фридрих , на другой Ванька Хожаткин , разглядывающий гитлеровскую листовку.
В а н ь к а Х о ж а т к и н. Антисоветские выраженья. Комиссары и потом это самое «бей». И еще (считает по пальцам) четыре раза жиды. А вообще мысли понятные.
Г р у н я Ф р и д р и х (безучастно) . Ты дурак, Ванька.
В а н ь к а Х о ж а т к и н. Ты скажи по совести. Ты ему полюбовница или просто рабочая единица?
Г р у н я Ф р и д р и х. Ты, Ванька, болван и совершенный журнал «Крокодил». (Поднимается со скамейки и вглядывается в глубь леса.) Это что это перевозят?
В а н ь к а Х о ж а т к и н. Полуклинику из Семибоярского. У них дом снесла антилерия, они попросились к нам в экономию.
Г р у н я Ф р и д р и х. Так и ведь экономия, говорят, разрушена снарядом.
В а н ь к а Х о ж а т к и н. Зачем. Это только старая церковь и контора, где об тебе бумаги нашлись.
Г р у н я Ф р и д р и х. Ах, и ты это знаешь?
В а н ь к а Х о ж а т к и н. А как же. Говорят, у тебя обнаружился дедушка старый генерал и его разжаловали из дворян в солдаты. Только ты носа не задирай. Может, и обо мне что в земле отыщут.
Скручивает из клочка листовки и закуривает цигарку. К ним подходит Дудоров .
Д у д о р о в. Что же ты мне не сказал, что кормилец твой уехал.
В а н ь к а Х о ж а т к и н. Совершенно верно, Иннокентий Иванович, уехал.
Д у д о р о в. Третий день, говорят, уехал?
В а н ь к а Х о ж а т к и н. Куды третий день. Ты лучше скажи, три недели.
Д у д о р о в. Когда ж это он успел? Мне ничего не оставлял? На словах ничего не наказывал?
В а н ь к а Х о ж а т к и н. Не обижайся, Иннокентий Иванович, ничего, как есть ничего.
Д у д о р о в. А ты все, Ваня, куришь?
В а н ь к а Х о ж а т к и н. Курю, Иннокентий Иванович, за твое здоровье курю.
Д у д о р о в. Ты бы лучше за мое здоровье картошки еще покопал, да знаешь, поглубже. Я после тебя все подкапываю. Где три картофелины подберу, где пять. Да вот все такие клубни.
В а н ь к а Х о ж а т к и н. Постараемся, Иннокентий Иванович. Это можно. А ты их железным заступом сечешь, они у тебя погниют.
Д у д о р о в. Ну что ж ты опять сел? Тебя как репей надо от места отдирать. Ты бы пошел, хоть для виду, раз-другой помахал лопатой. Да постой. Вечереет. Костры заметно, надо тушить. Картошку, какая обсохла, в погреб, а сырую рассыпете сушить на полу в сарае.
Хожаткин переходит в дальний конец поля.
По-настоящему сейчас бы эту картошку надо всю в лесничество к дяде Федоту. Если мы и не окружены, то зимой будем в кольце и придется прятаться.
Г р у н я Ф р и д р и х. Что же ты раньше не сказал. Я пригнала бы из города грузовую машину. Да не поздно и сейчас. Вот съезжу и пригоню.
Д у д о р о в. Ты в город не раздумала?
Г р у н я Ф р и д р и х. Нет. Сейчас поеду.
Д у д о р о в. Но ведь я просил.
Г р у н я Ф р и д р и х. Я рабочий человек, у меня служба. А тут ты ревнуешь ко мне Ольги Александровнино хозяйство и ни к чему не даешь притронуться.
Д у д о р о в. Отчего женщины и слабые люди находят вкус только в жертвах, нарушении смысла и мелком принуждении, а естественное и самоочевидное ничего не говорит им? На наших глазах рушатся миры, наступает конец света, а ты только заметила, что мне не всегда приятно, когда ты переставляешь некоторые вещи или обращаешься с ними не совсем привычно. Допустим, это правда, и мне не хочется, чтобы на моих глазах ставили крест на жизни и деятельности человека, который мне не сделал ничего дурного. Имею я на это право или нет?
