Д у д о р о в. Ты в город не раздумала?
Г р у н я Ф р и д р и х. Нет. Сейчас поеду.
Д у д о р о в. Но ведь я просил.
Г р у н я Ф р и д р и х. Я рабочий человек, у меня служба. А тут ты ревнуешь ко мне Ольги Александровнино хозяйство и ни к чему не даешь притронуться.
Д у д о р о в. Отчего женщины и слабые люди находят вкус только в жертвах, нарушении смысла и мелком принуждении, а естественное и самоочевидное ничего не говорит им? На наших глазах рушатся миры, наступает конец света, а ты только заметила, что мне не всегда приятно, когда ты переставляешь некоторые вещи или обращаешься с ними не совсем привычно. Допустим, это правда, и мне не хочется, чтобы на моих глазах ставили крест на жизни и деятельности человека, который мне не сделал ничего дурного. Имею я на это право или нет?
Г р у н я Ф р и д р и х. Понятно, имеешь. Ну вот я и поеду, чтобы не мешать тебе.
Д у д о р о в. Ты намеренно не хочешь понять меня.
Г р у н я Ф р и д р и х. Довольно спорить. Я ничего не разыгрываю. На станции закрыли летний буфет. Ждать поезда на воздухе холодно и скучно. Вот я тут и сидела. А теперь мне пора. Напрасно ты беспокоишься. Ничего не случится. Я доеду как всегда.
Уходит в глубину леса к дому. К скамейке подходит Гордон .
Д у д о р о в. Пока меня не было, опять, наверное, надрывался? Сколько тебе говорили? Когда позволит хирург, таскай хоть жернова.
Г о р д о н. Зачем ты отпустил ее?
Д у д о р о в. А ты попробуй останови. Зачем ты спутал меня с этим чертом?
Г о р д о н. Иннокентий!
Д у д о р о в. Вот тебе и Иннокентий. Конечно, сосводничал. (Передразнивая Гордона.) Какое сосредоточенное очарованье! (Видно, как Груня с узлом спускается с крыльца и направляется лесом на станцию.) Вот напорется, очарованье, на немецкие разъезды, тогда будет знать. Ты долго по ней будешь плакать?
Г о р д о н. Откуда в тебе такая достоевщина?
Д у д о р о в. Я русский человек, мне приходят последние денечки, а в сумме это Достоевский, как такое-то вещество плюс такое-то, дает синтетический каучук. Я от Оли сегодня письмо получил.
Г о р д о н. Ну как они там?
Д у д о р о в. Как бледно ты это спросил. Ничего. Благодарю вас. У вас кострище тлеет, милостивый государь, это вы называете светомаскировкой! Чем с больным плечом тяжести поднимать, пойди затопчи.
Гордон отходит в глубину сцены. Издали слышатся звуки похоронного марша. Дудоров поднимает голову и вглядывается в даль, в сторону зрительного зала, где предполагается кладбище на холме за рекой. Направляясь туда, через сцену проходит Вотякова .
В о т я к о в а. Я опаздываю, Иннокентий Иванович, и позволяю себе пересечь ваш участок без спросу.
Д у д о р о в. Вы на похороны Птицыной?
В о т я к о в а. Да. А вы не собираетесь?
Д у д о р о в. Нет. Видите, мы заняты делом. Счастливая учительница. В такое время, когда людей порохом рвет и заваливает камнем, такой тихий, безмятежный конец. По-моему, ей сорока не было.
В о т я к о в а. Ей было тридцать два года, Иннокентий Иванович. Вы ничего не слыхали?
Д у д о р о в. Нет. А что случилось?
В о т я к о в а. Говорят, Пущинск и Пущинская область…
Д у д о р о в. Ах, это? Это я знал уже на прошлой неделе, когда смолкла артиллерийская стрельба, и окончательно понял позавчера, с уходом наших танков. Это-то я знаю. Этим вы меня не удивите. Наша армия ушла от нас верст на пятьдесят.
В о т я к о в а. Но ведь это ужасно, Иннокентий Иванович! Что делать?
Д у д о р о в. Для начала похороните учительницу. А завтра… Впрочем, нет, завтра мне некогда. А послезавтра приходите, я научу.
Вотякова уходит. К Дудорову подходит Гордон .
Г о р д о н. Потушили.
Д у д о р о в. Вот что, Гордошенька. Во-первых, не беспокойся об этой девчонке. Не только ее, но и всех гостей, уехавших утром, вернут с полдороги. К ночи и Энгельгарты, и мать Бастрыкиной, и эти глупые Витины знакомые будут обратно. Я не знаю, как это называется, но с городом Пущинском надо распрощаться на долгое время.
Г о р д о н. Ты смотришь на дело так безнадежно?
Д у д о р о в. Что уж тут смотреть, когда сами вещи пляшут перед глазами. Исторические перемены я чувствую, как перелет журавлей. Все последние дни у меня в душе этот черный, звездный, осенний треугольник, меняющий ее звук, как трещинка в чашке.
Г о р д о н. Погоди. Ты узнал что-нибудь достоверное?
Д у д о р о в. Какие тебе еще достоверности? Может быть, не дальше как сегодня многих из нас протомят одними химически чистыми неслыханностями, без примеси чего-либо знакомого, после чего половина будет к утру лизать раскаленные сковороды в преисподней.
Г о р д о н. Да что ты шутишь? Все это так естественно. Разве ты ждал когда-нибудь другого? Естественно величие этого небывалого бедствия, это самозабвение народа, у которого опустились руки от той горы мерзостей, которые совершались его именем. Страшна, захватывающе страшна, упоительно страшна минута. Но это – конец, а не избранье почетного президиума на общегородском собраньи, это факт, это что-то до ужаса настоящее, этому не надо говорить, что оно любимое и что жить стало лучше, жить стало веселее, это действительность, а это для меня безмерно много.
Раскат далекого взрыва или орудийного выстрела. На лице Гордона появляется улыбка.
Д у д о р о в. Не радуйся. Я знаю, что ты думаешь, я читаю твои мысли.
Г о р д о н. Не правда ли? Тебя тоже угнетала эта мертвая тишина после целой недели пушечного гула! Ну слава богу. Наше сопротивленье возобновилось.
Д у д о р о в. Душенька, это прощальный поклон прикрывавшей отступленье тыловой части. Знаешь, что это?
Г о р д о н. Нет.
Д у д о р о в. Это взорвали железнодорожный мост через Млынку.
Г о р д о н. Откуда ты знаешь?
Д у д о р о в. На колени. На колени со мною. Пусть этому были примеры, и мы кого-то повторяем. Душенька Гордоша, целуй скорее эту землю. Пользуйся случаем, пока она не перешла из одного самозванства в другое. Сейчас, считанные минуты, она – только она сама, только земля нашего удивительного рожденья и детства, только Россия, только наша непосильная гордость, только место нашей революции, давшей миру новую Голгофу и нового бога.
Гордон и Дудоров плачут и обнимаются. К ним подходит Вельяминов .
Позови сюда людей. Всех. Всех.
В е л ь я м и н о в (заикаясь) . Что это у тебя такой тон повелительный?
Д у д о р о в. Не тон повелительный, а позови людей. К несчастью, нас бросили, понимаешь, так что, по счастью, нам придется жить своим умом. С завтрашнего дня о нас за лесами начнут слагать партизанские сказки, но во их оправданье нам не оставили ни даже плохенькой берданки.
В е л ь я м и н о в. Это остроумье не ко времени.
Д у д о р о в. Я тебе покажу ко времени. Ты думаешь, я посмотрю, что ты был попом? Позови людей. Да вот они сами. Не надо.
К их группе подходят лесник Федот , Ванька Хожаткин и еще два-три сторожа или служащих с соседних дач.
В а н ь к а Х о ж а т к и н. С благополучным окончанием, Иннокентий Иванович! Как под метелку.
Д у д о р о в. Спасибо, товарищи. Что это столько здоровых мужиков, праздношатающихся? Нечего зубы скалить, когда я с вами разговариваю. Это и к тебе относится, Виктор, и к тебе, Гордон. Вот я захвачу завтра власть и всех вас, дезертиры, забрею. Внимание, товарищи. Представители власти и армия покинули область. Ванька, и дядя Федот, и другие. Я не хочу напускать на себя простецкость. Я не «свой в доску», я буду говорить так, как привык. Товарищи, перегородки рухнули. Нам никто не заслоняет правды, опасности, права на счастье, мы лицом к лицу с близкою, может быть, смертью. Поздравляю вас с нашей крайностью, товарищи. Нам за эти считанные мгновенья надо из долгого ребячества вырасти до нашего истинного возраста.
Повторяю, мы в пределах только что начавшегося безвластья.
Мы взрослые люди и во избежанье бесчинья должны подумать о порядке. Товарищи, приглашаю вас в дом на совещанье. Гриша и Витя, затемните Костину комнату. Там соберемся. Ступайте. Я сейчас тоже приду. Ваня, останься.
Все, кроме названного, уходят. Хожаткин переминается с ноги на ногу и смотрит в землю.
Ты, Ваня, ступай домой. У вас в усадьбе одни женщины, как бы с ними чего не случилось.
В а н ь к а Х о ж а т к и н (откашлявшись, хрипло ). Я знаю, какие это женщины. Ты меня не желаешь на собрание пущать. Твоя воля. Зря на меня брешут.
Д у д о р о в (строго). Ничего я не думал. Ты сам сейчас на себя наговорил.
В а н ь к а Х о ж а т к и н. Кажного за язык тянули. А Фрол Фролыча речи лучше? А твои? Кажный образованный.
Д у д о р о в (резко его обрывая). Молчать, темная сила. Что ты обо мне знаешь? Хоть бы вся Россия доносила, сын на отца, отец на сына, мерзость остается мерзостью и вина виной. Тебя, собаку, еще не топят в пруду с камнем на шее. Еще я и другие попробуют устроиться по-человечески. Да, верно, этому не бывать. Опять навяжут сапог не хуже старого. Так вот. Пока не поволокли к пруду, подумай, исправься.
