фон Геммингена, архиепископа-электора Майнцского, в его резиденции в Ашаффенбурге, и что эта служба была связана не столько с работой живописца, сколько с обязанностями прораба на строительстве дворца и специалиста по устройству водопроводов и фонтанов[871]. Архиепископ пожаловал ему дворянское достоинство и вторую фамилию – Готхардт, благодаря чему у мастера появилась новая монограмма: сплетенные вместе инициалы «М» и «G» и стоящая отдельно буква «N». Готхардт сохранил придворную должность и свои обязанности при преемнике Уриэля фон Геммингена, могущественном Альбрехте Бранденбургском – самом светском и образованном немецком прелате, по чьим заказам будут работать и Дюрер, и Кранах.
Историков давно волнуют два вопроса: об отношении Готхардта к гражданам Ашаффенбурга, которые весной 1525 года примкнули к восставшим крестьянам, вынудив архиепископа бежать в Галле, и о вероисповедании Готхардта в последние годы его жизни[872]. Ученые, желающие революционизировать великого художника, видят аргументы в свою пользу в том, что во время восстания он не покидал Ашаффенбург, а когда начался суд над повстанцами, переехал во Франкфурт-на-Майне. Но, судя по тому, что в 1525 и 1526 годах он получал от секретаря Альбрехта Бранденбургского деньги в рассрочку гонорара, основная часть которого (очень крупная сумма – 147 гульденов!) была выплачена ранее, Готхардт не скомпрометировал себя перед архиепископом. Его свободный отъезд во Франкфурт можно объяснить опасением наветов и нежеланием оставаться в городе, где на скамье подсудимых оказались, быть может, симпатичные ему люди.
Труднее ответить на вопрос о вероисповедании Готхардта. Ни одно его произведение (включая рисунки) специалисты не датируют позднее чем 1524 годом. Хотя во франкфуртских документах его называют «живописцем», от этого периода не осталось никаких следов его художественной деятельности. Церковь местных доминиканцев украшали произведения, выполненные им в прежние годы[873], а их автор торговал красками и целебным мылом на ярмарке!
Чем был вызван столь крутой поворот? Быть может, Нитхардт стал лютеранином? Многолюдный, деятельный, богатый Франкфурт был подходящим местом для новой жизни: к умеренным лютеранам там относились терпимо. Но не проходит и года, как Нитхардт уезжает из Франкфурта в Магдебург строить водяные мельницы, а затем, снова став Готхардтом, получает должность инженера при магистрате того самого Галле, который расцветал в качестве второй резиденции архиепископа Майнцского. Здесь в 1528 году и оборвалась жизнь городского инженера. В письме, которым местные чиновники извещали об этом событии франкфуртский совет, он назван «мастером Матисом Готхардтом, живописцем или гидравлистом»[874].
Казалось бы, на этот вопрос могла пролить свет опись имущества Нитхардта-Готхардта, составленная по распоряжению франкфуртского совета через полтора месяца после его смерти. Слово «живописец», стоявшее в начале этого документа, вычеркнуто. В обширный список имущества Готхардта писец-католик включил некие еретические рукописи и три книжки: проповеди Лютера, Евангелие в его переводе и «Объяснение двенадцати статей христианской веры» анабаптиста Губмайра, сожженного в Вене в 1527 году. «Если это и не доказательство принадлежности художника к анабаптистам, то, во всяком случае, само по себе наличие этой книги среди имущества Матиса Нитхардта делало его „еретиком“ не только с точки зрения католиков, но и с точки зрения лютеран», – заключает исследователь[875].
Евангелист или анабаптист, о котором почтительно говорят в архиепископской резиденции? Это было бы возможно, только если бы он исповедовал ересь втайне. Но нам представляется более вероятным, что Готхардт оставался католиком, а то, что он забросил живопись, было вызвано меркантильными соображениями. Пока Альбрехт Бранденбургский сидел в Ашаффенбурге, Готхардту приходилось делить время и силы между живописью и инженерией мелкого, садового масштаба. Но вот резиденция переместилась в Галле, гонорары выплачены. Не лучше ли теперь сделать ставку на крупные инженерные работы, которые всюду ценятся выше, нежели живопись? Живописцев хоть пруд пруди; их благосостояние зависит то от каприза хозяина, то от цеховой конъюнктуры, то от вкуса публики. Все это ненадежно. А таких вот, как он, мастеров «водного искусства» едва ли найдется во всей Германии еще один-два человека, и критерии в этом деле твердые. Надо перебиться коммерцией в хорошо знакомом ему Франкфурте, пока не подвернется выгодный инженерный заказ. Как только заказ подвернулся, Матис устремился в Магдебург.
Матис Готхардт. Поругание Христа. Ок. 1504
Что до книжек, упомянутых в описи, то наличие текстов Лютера и Губмайра – богословов враждовавших еретических направлений – не позволяет понять, чьим же сторонником был Матис. Если допустить, что кто-то один ему импонировал, то, значит, текст другого Матис читал из любопытства. Но в таком случае почему бы не допустить, что из любопытства и правоверный католик мог заглянуть в тексты несогласных друг с другом еретиков, притом с тем большей легкостью и чувством превосходства, чем тверже он был в своей вере?
Самая ранняя работа, безусловно приписываемая Матису Готхардту, – «Поругание Христа». Вероятно, это была эпитафия – изображение в память о некой Аполлонии фон Кронберг, скончавшейся 23 декабря 1503 года[876]. Назначение эпитафии – не только оставить память о человеке и вручить усопшего заботам его святого покровителя (для этого достаточно было бы памятной надписи с именем и словесным обращением к патрону), но и охарактеризовать этого человека, изобразив либо его самого, либо некий сюжет, ассоциировавшийся с его духовным обликом. По замыслу заказчиков «Поругания Христа» при взгляде на эпитафию Аполлонии фон Кронберг каждый должен видеть, что движущей силой ее духовной жизни было сострадание Спасителю.
«Люди, державшие Иисуса, ругались над Ним и били Его; и закрывши Его, ударяли Его по лицу и спрашивали Его: прореки, кто ударил Тебя?» «И некоторые начали плевать на Него и, закрывая Ему лице, ударять Его и говорить Ему: прореки»[877]. Заставить нас почувствовать, что́ испытал Иисус, когда его истязали, завязав ему глаза, – такова была цель живописца. Дробь барабана… визг флейты… ожог боли… издевательский вопрос… – и так снова и снова…
Мы видим то, чего Иисус не видит: ненависть, выраженную накалом красок. Художник заставляет нас отвечать без обиняков: что страшнее – удары цвета, режущие нам глаза, или те удары, от которых не мог уклониться Христос? Наш дискомфорт ничто в сравнении с его страданием. Распятия Христу не миновать – и вот Матис располагает фигуры косым крестом, соединяющим углы картины. На одной линии Иисус и мордатый распорядитель казни, глухой к любым мольбам о милосердии; на другой – усердствующие негодяи,
