заслуга художника принижена. Современник, видевший Лютера в 1519 году, заметил в его лице лишь изнуренность заботами и трудами[849]. Лукас же запечатлел совестливость, истовость, человечность Лютера. «Воск Лукаса» – только средство, благодаря которому эти качества отлились в форму, но форма крепка как камень. Пройдет несколько месяцев, и в Вормсе перед императором Карлом V, князьями и епископами Лютер на требование отречься от своих сочинений ответит: «На том стою я и не могу иначе. Бог мне в помощь, аминь».
Лукас Кранах Старший. Портрет Ганса Лютера. Ок. 1527
Лукас Кранах Старший. Портрет Генриха Благочестивого и Екатерины Мекленбургской. 1514
Лютер мог положиться на Кранаха не только как на мастера, отлично понимавшего задачи протестантской печатной графики[850]. Лукас был друг верный, влиятельный, богатый, смелый. Лютер не решается переводить Откровение святого Иоанна, не видя своими глазами упоминаемые там яспис, сардис, смарагд. Он обращается к Лукасу, и тот выдает ему самоцветы из княжеской казны. У Лютера нет денег для выпуска в свет своего перевода Евангелия – Лукас ссужает ему нужную сумму. Выйдя из августинского ордена, где он ревностно соблюдал строгий устав, Лютер через пару лет хочет жениться на бывшей монахине Екатерине. Град упреков и насмешек обрушивается на обоих со всех сторон. А Лукас выступает свидетелем на их свадьбе, пишет портреты молодых, крестит их первенца.
Лукас Кранах Старший. Портрет Мартина Лютера в образе монаха-августинца. 1520
О нраве отца Лютера известно со слов самого Мартина: трудолюбив, трезв, честен, крут и безжалостно праведен. А вот его портрет работы Кранаха. Не упустив ни одной из этих черт, он добавил ум и нарастающую усталость, которая, кажется, переходит в недовольство целым миром. Выражено это с напором, которому мог бы позавидовать и сам старик. Испытываешь благодарность к художнику за то, что яростные глазки нацелены не на тебя. Вот от кого унаследовал Мартин свой устрашавший современников взор!
Обворожительна и неприступна, как мечта влюбленного рыцаря, героиня эрмитажного портрета. Она стоит спокойно, но отодвинутая штора создает иллюзию тихого скольжения фигуры, тяготения ее туда, где озерная гладь удваивает земную даль и небосвод. Красный краешек шляпы высунулся из-за шторы в том месте, где небо зеленеет, переходя от ночной синевы к заре, а оливковый рукав и его парчовые полосы соприкоснулись с зеленью и золотом листвы. Прилетевший оттуда ветерок приподнимает волнистую прядь. Вдали брезжит свет, а здесь еще или уже ночь, но девушка озарена золотистым сиянием, льющимся откуда-то спереди. Стан ее выгнут, руки словно огибают постамент, на котором она бережно, как увенчанную золотом и самоцветами вазу, несет затянутую в парчовые доспехи талию и грудь. Зыбкое сооружение отклоняется назад, но голова, движением индийской танцовщицы вынесенная вперед, брошенные на плечо локоны и косой диск шляпы восстанавливают равновесие.
То она следит за тобой пристально, как кошка, тайком выглядывающая из укрытия, то ее взгляд скользит мимо, и на лице появляется улыбка пресыщения. Потом обнаруживаешь, что эти состояния принадлежат половинам ее лица, показанным в разных ракурсах (та, что левее, – почти анфас, другая – ближе к профилю) и живущим порознь. Становится не по себе от этих превращений. Нетрудно переступить в воображении границы, отделяющие этот портрет от Кранаховых охот и образов «женской власти». Зов к охоте слышится из дали, приоткрывшейся за зеленым рукавом. Что же до роковых чар, то героиня ими обладает и без таких атрибутов, как яблоко, ножницы, меч, мертвая голова, кинжал, которые сделали бы ее неотличимой от венер, далил, юдифей, саломей и лукреций, неустанно варьировавшихся Лукасом, дабы восполнить отсутствие церковных заказов.
Современники Кранаха хотели, чтобы их портреты были точными масками, но утаивали бы жизнь души. Недаром гравированный портрет Лютера 1520 года виттенбергские власти не одобрили в качестве официального изображения реформатора. В тираж пошел другой вариант, где вместо пламенного апостола новой веры представлен благочестивый проповедник. Главная трудность для Лукаса-портретиста заключалась в том, чтобы скрывать свою проницательность: не теряя живости, прятать все, что могло оказаться неприятным для портретируемых особ. Иначе заказчики отвернулись бы от него.
Лукас Кранах Старший. Охота на оленей. 1529
Лукас Кранах Старший. Портрет молодой женщины. 1526
Лукас Кранах Старший. Портрет Иоганна Шёнера. 1529
Непринужденно написан, пожалуй, только портрет Иоганна Шёнера, математика и астронома, энергичного поборника лютеранства. Так ли уж строг и нелюдим этот человек, каким кажется на первый взгляд? Едва приметная искорка юмора вырывается из-под нахмуренной брови. Маска утрачивает непроницаемость. Иоганн и Лукас понимают условность игры, подтрунивают над серьезностью мины, которую положено сохранять изо всех сил. Похоже, их соединила какая-то затея, внятная лишь узкому кружку своих. Почему ученый муж изображен в ракурсе, типичном для кранаховских портретов женщин? Почему астроном, ночной житель, представлен на небесно-голубом фоне, какого нет ни на одном другом портрете Лукаса?
В панегирике Кранаху ректор Виттенбергского университета Кристоф Шейрль писал: «Не то чтобы дня, а и часа не проводишь ты в праздности; кисть постоянно в деле. Всякий раз, как князья зовут тебя на охоту, ты берешь с собой дощечку и живо запечатлеваешь то Фридриха, травящего оленя, то Иоганна, выслеживающего кабана, и этим наброскам они радуются не меньше, чем самой охоте»[851].
В «Охоте на оленей» передан самый дух бешеной аристократической забавы, ее размах и изнурительность, ее неистовство и красота. Правила перспективы, которым Лукас владел свободно, отвергнуты, ибо их соблюдение привело бы к контрасту в размерах ближних и дальних фигур. Ближние казались бы главными, дальние – второстепенными, а это было бы ложью, ибо охота – не спектакль, разыгрываемый по сценарию; все в ней стихия, импровизация, случайность. Показан решающий момент, когда изнемогающих животных загоняют в речку, на противоположном берегу которой притаились в кустах стрелки: справа герцог Иоганн, затем император Максимилиан и Фридрих Мудрый со слугами, слева гостеприимные хозяева замка Мансфельд, виднеющегося на горе. Их глазами,
