О том, что случилось утром, почти не думаю. Меня куда больше заботит встреча с Дэвином, то, что он рассказал о наркодилерах, и все еще остающиеся пробелы в моей памяти. Произошедшее же на рассвете между мной и Ником… Нет, ни о чем не жалею.
* * *
– Кто, вашу бабку, вытоптал морковь?! – гневно восклицает Сова, едва мы приходим к месту работы и она окидывает взглядом свои владения.
– Может, ветер поломал ботву? – несмело предполагает Рисовка.
– И оставил следы от ботинок? – огрызается Сова, скорбно качая головой, будто порча грядок для нее – личное оскорбление. – Кто-то просто ночью оголодал, – делает вывод и сердито сплевывает себе под ноги.
Деликатно молчу, с невинным видом поглядывая по сторонам. Если Дэвин уже вторую неделю питается с нашего огорода, просто удивительно, что его следы заметили только сегодня. Видимо, когда он действовал в одиночестве, то был осторожнее.
– Вай! – Услышав тему обсуждения, в разговор немедленно вклинивается Чайка. – Вот это наглость! Не знают, что ли, что еды у нас в обрез. Что за хамство и неуважение! Надо немедленно донести Главе!
Лишь бы разболтать…
Сова со мной солидарна.
– Язык свой на место донеси, – прикрикивает на Чайку, не дав той завершить гневную тираду. Правильное решение: если нашу сплетницу вовремя не заставить замолчать, ее можно слушать до самого вечера.
– Совсем обнаглела, старая, – ворчит та, тем не менее затыкаясь. Подхватывает тяпку и направляется к грядкам, естественно не забыв по пути несколько раз обернуться, чтобы выразить свое отношение к Сове.
– Ты бы с ней поосторожнее, – высказываюсь, когда остальные тоже тянутся к своим участкам и мы с пожилой женщиной остаемся вдвоем.
Сова одаривает меня недовольным взглядом исподлобья.
– Кто бы говорил. Разберусь.
И бредет по широкой борозде. Опирается на клюку одной рукой и несет мотыгу с длинным черенком во второй, чем-то отдаленно напоминая лыжницу.
А я ловлю себя на том, что по-прежнему выдвигаю версии о том, кто кем был в прошлой жизни. Сова может грубо говорить, но при этом не отличается ни злобой, ни жестокостью. Как она могла оказаться здесь? За что?
– Ну, чего встала?! – За заминку мне тут же прилетает недовольный окрик той, о ком я в этот момент думаю. – Сорняки сами себя не выполют. Еще нужно успеть полить свеклу!
Вздыхаю и принимаюсь за работу.
Чертовы сорняки. Почему на Пандоре они растут в десять раз лучше, чем культурные растения?
А еще думаю о том, что следует стащить за ужином кусок хлеба или синтетического мяса для Дэвина. Две недели на моркови и свекле – жестоко даже для Пандоры.
* * *
В промежуток между окончанием работы и ужином ухожу к реке ополоснуться. Говорю себе, что пропотела насквозь. Сама же понимаю, что оттягиваю момент объяснения с Ником. И как вести себя с ним теперь, по-прежнему не знаю.
К тому же неимоверно хочется спать, и желание выяснять отношения от этого притупляется еще сильнее. Прошлая ночь была практически бессонной, будущая обещает стать не лучше – мы с Дэвином договорились о новой встрече. Он слишком мало успел мне рассказать. Необходимо все выяснить о темных делах, творящихся на Пандоре. Даже если мои работодатели давно списали меня со счетов, я сама не намерена сдаваться. Больше – ни за что.
Весь ужин сижу как на иголках. Ник или притворяется, или правда чувствует себя совершенно расслабленно. Болтает с сидящим рядом Сапсаном, лишь изредка обращая на меня внимание, и то не заговаривая.
– А что они устроили утром! – вдруг, когда еда уже роздана и разговоры смолкают, четко слышится в тишине, прерываемой лишь стуком ложек. – Я как раз пошла к Кайре забрать свой таз, а та-а-ам, а у ни-и-их…
Чайка. А Кайра живет через стену от нас, и то, кто такие «они» и у кого этого «у них», не вызывает сомнений.
Крепче сжимаю столовый прибор в пальцах. Жаль, что сегодня на ужин жидкая похлебка и в моих руках не вилка – с удовольствием бы воткнула ее в чей-то длинный язык.
– …Мы-то думали, Пересмешнику Момот там все отбил, а оно… работает!..
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– Ну, спасибо за «оно», – бормочет Ник.
Предпочитаю промолчать.
Работает «оно» как надо, не признать не могу.
* * *
Когда Ник возвращается в комнату, сижу на подоконнике и бездумно смотрю в вечерние сумерки. По правде говоря, я устала думать и строить всевозможные гипотезы. Пусть будет как будет.
Он заходит и запирает за собой дверь. Бросаю на него взгляд и снова отворачиваюсь. Не знаю, с чего начать. И не хочу начинать – иначе начну с обвинений.
Ник остается у двери.
– Мне запретили тебе что-либо говорить, – заговаривает оттуда, благо помещение маленькое.
Хмыкаю. Обнимаю руками плечи. Все еще смотрю в надвигающуюся темноту.
– А то – что?
– А то ты уже не вернешься.
Голос серьезный. Это заставляет меня повернуть голову.
Ник не стоит у двери, как я думала, а сидит на полу, подтянув к себе ноги и опершись о дверь спиной. Крутит в длинных пальцах шнурок, снятый с волос. Нервничает?
– В смысле? – не понимаю.
– В прямом. Я общался со специалистами. Людям, подвергнувшимся серьезному воздействию слайтекса, нельзя напоминать о том, кем они были, если те сами не начали вспоминать. Иначе мозг уцепится за услышанное и уже наверняка ничего не вспомнит. Прежняя личность не вернется.
– Отличная версия, – бормочу. Но верить в нее не спешу.
– Какого черта ты сама не сказала, что помнишь меня?
– Кому? Пересмешнику? – уточняю с издевкой.
Игнорирует вопрос, поджимает губы. Ник чудовищно серьезен, таким он бывает редко, теперь помню наверняка. Предпочитает говорить о серьезных вещах с усмешкой. Но не в этот раз.
– Ты совершенно точно меня не узнала, там, у холма, при высадке. Я же видел.
– Не узнала, – признаю. – Я начала вспоминать позже.
– Они говорили, что знакомое лицо может помочь снять блокаду слайтекса.
– Или падение с крыши, – невесело усмехаюсь. Спрыгиваю с подоконника, подхожу и сажусь напротив, на пол, опираюсь спиной о кровать, зеркаля позу собеседника. – Ты мог сказать позже. Я ведь намекала.
– Фразой про ангелов-хранителей?
Внутри екает – запомнил.
– Откуда я мог знать, что это не случайное совпадение? Или когда вдруг обратилась по имени, но списала это на сокращение от Пересмешника? А Пересмешник действительно, черт его дери, звучит похоже. Если ты меня узнала, почему не сказала сама, прямо? – Он выглядит таким искренним, будто правда не понимает. Или пытается заставить меня в это поверить?
Во мне борются вера и неверие. И прежнее отношение к Нику и безграничное доверие ему побеждает. Вот она – моя слабость. Ник сам – моя слабость.
Не хочу ему врать.
– Я не видела твоего лица, – признаюсь.
– В смысле?
– В воспоминаниях, – поясняю, морщась. – Это как… вспышки. Видения. Я видела Старика, Джилл, твою маму, какие-то сцены из прошлого. Тебя. Много тебя. Но всегда без лица.
Ник смотрит с недоумением, ерошит пальцами свои волосы.
– Что не так с моим лицом-то?
– Не знаю. – Мне хочется выкрикнуть это, но помню, что шуметь нельзя. Закрываю ладонями лицо, потом тру пальцами виски: как только пытаюсь вспомнить больше, головная боль возвращается. – Не знаю, – повторяю, не открывая глаз. – Было много чувств, воспоминаний. Я видела твое тело, руки, я даже вспомнила запах твоего дурацкого хвойного шампуня, но лица твоего не видела. Подозревала, что ты и есть Пересмешник, но не была уверена.
– Эм, мне очень жаль.
Открываю глаза и обнаруживаю, что Ник переместился ближе ко мне. Протяни руку – и дотронешься.
Качаю головой.
– И мне жаль. Я больше тебе не верю.
На этот раз он привычно усмехается.
– Это уже мелочи. Притремся.
Выдавливаю из себя улыбку. Подозреваю, она выходит мученической.
– Расскажи мне, – прошу твердо. – Расскажи мне все. Уже ведь можно?
