По словам Дэвина, мне тоже так показалось. Но, видимо, для меня связь с ним значила не так уж много, раз я по-прежнему ничего не вспомнила.
– Ник, мы с тобой мазохисты? – спрашиваю вдруг на полном серьезе.
Сейчас, после времени, проведенного на Птицеферме, мне непонятно, чем мы оба занимались все эти годы. Наша дружба, являющаяся дружбой лишь отчасти. Несуществующие в реальности причины, которые всегда якобы мешали переступить через грань «дружбы». Грань, все больше истончающуюся с годами, но отчего-то не рвущуюся, а растягивающуюся и растягивающуюся, как кусок резины… Чтобы наконец сорваться и щелкнуть нас обоих по носу.
– Вопрос не по адресу, – отвечает Ник, не нуждаясь в уточнении, что я имею в виду. – Причины держать меня на расстоянии были у тебя, а не у меня.
С силой тру пальцами лоб.
– Я плохо помню, но мне точно казалось, что так будет лучше.
– Показалось, – внезапно огрызается Ник, как-то даже зло, что ли. – Давай потом обсудим наши отношения. Например, на Новом Риме, лежа на мягком диване.
– Давай, – откликаюсь эхом; ежусь.
Новый Рим и тем более диван кажутся мне настолько далекими и нереалистичными, что поверить в их существование и в свое возвращение домой почти невозможно. Тем не менее Ник прав: сейчас не время и не место для таких разговоров.
Кручу головой по сторонам, вглядываясь во тьму.
– Дэвин, ты здесь? – пробую снова. – Я принесла тебе хлеб!
Кричать шепотом – та еще задача, но громче нельзя. Как и включить фонарь и осветить им окрестности. Хотя, если Дэвин не объявится, наверное, придется. Мужчина серьезно болен и истощен – кто знает, вдруг он лежит, обессиленный, где-то поблизости, а мы его не видим. Нет, уходить, все тщательно не проверив, я решительно не готова. Это стоит риска.
– На корм его, что ли, выманиваешь? – Голос Ника раздается над самым ухом так неожиданно, что вздрагиваю.
– Зачем подкрадываешься? – ворчу.
В ответ, вместо того чтобы отойти, мой спутник, наоборот, берет меня за руку. Видно плохо, но, кажется, он тоже осматривается.
– Тут темно, как в могиле, – поясняет свои действия. – Не хочу пропустить момент, если русалки утянут тебя под землю.
– Русалки, вообще-то, должны жить в воде.
Ник крепче сжимает мое запястье, ясно давая понять, что отпускать меня от себя не намерен.
– Кой черт знает, что водится на этой планете, – откликается. – Может, они тут сухопутные.
– Ну-ну, – вздыхаю, но больше не спорю. Не вырываюсь.
Проходим еще немного вперед, прямо к входу в шахту, к тому самому, с дверцей, придавленной к земле тяжелым камнем за неимением настоящего замка.
– Жаль тебя разочаровывать, но, кажется, тут никого нет, – озвучивает Ник мои собственные мысли. – Уходим?
– Я вам уйду! – Из ближайших кустов вдруг раздается уже знакомый мне хриплый голос.
Пальцы Ника на моей руке напрягаются.
– Он? – спрашивает.
– Он, – подтверждаю.
– Он, он, – живо поддерживает Дэвин. – Я, в смысле. Да, детка?
Ответить не успеваю, потому как в следующую секунду Ник без предупреждения щелкает кнопкой фонаря, направляя луч света на появившегося из темноты мужчину. Свет тусклый, но в первое мгновение привыкшим к мраку глазам все равно тяжело.
– Уй! – взвизгивает Дэвин, прикрывая верхнюю часть лица ладонью. Его рука заметно дрожит. Лоскуты ткани, болтающиеся вчера на разорванном рукаве формы, теперь заскорузли и свернулись, словно листья от первых заморозков.
Ник же светит в лицо новому действующему лицу лишь мгновение – практически сразу опускает фонарь, проходясь его лучом по фигуре «гостя», проверяя наличие при нем оружия. На вид – ничего нет. Максимум, что может быть, – нож, припрятанный в ботинке или… нет, в рукаве точно нет, потому как и рукавов уже толком нет. Вон и на колене дыра, которой вчера не было.
– Нет у меня оружия, – ворчит Дэвин, тоже сразу же распознав намерения Ника. – Безобиден, как щенок. – Закашливается, зажимает мученически искривленный рот тыльной стороной запястья. – Тьфу. Ну кончай, туши свет.
Ник его просьбу игнорирует, обращается ко мне:
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– Говоришь, вторую неделю бегает? С таким-то кашлем? Его же за километр слышно.
– А я везунчик, – отвечает за меня Дэвин. – Кхе!..
Качаю головой.
– Вчера он и то кашлял меньше. – Окидываю тощую фигуру Дэвина критическим взглядом. – И не дрожал.
– Я, может, от радости, – немедленно огрызается тот, напоминая мне Сову, никогда не признающуюся в своей физической слабости.
* * *
– Значит, Ник, тот самый? – Дэвин сверкает на моего спутника своими темными, запавшими в череп глазами, после чего жадно вгрызается в принесенный мною кусок хлеба.
– Мы разве знакомы?
– Не имел чести, – фыркает Дэвин и тут же закашливается. Тело мужчины сотрясается от макушки до пят, а крошки недоеденного хлеба летят в разные стороны.
Его состояние меня беспокоит: бледный, с влажным лицом и с лихорадочно блестящими глазами. Еще этот кашель…
Мы спустились в шахту и устроились в одном из ответвлений коридора, недалеко от шахтного ствола. Я сижу на крупном плоском камне, Ник – рядом на земле, Дэвин – напротив. Фонарь лежит между нами, направлен в стену, чтобы никого не слепил, но его света в тесном пространстве вполне хватает, чтобы хорошо видеть лица собеседников.
Тут сыро и холодно, но, во всяком случае, можно быть уверенными, что нас никто не подслушает и не заметит в темноте свет – местные спят, а люди из люка у реки, по заверениям Дэвина, уже обшарили шахту вдоль и поперек и в последние дни даже не появляются в этом районе. Что ж, если он ошибся и они объявятся, мы услышим их прежде, чем они нас: поднять скрипучую крышку, открывающую вход в шахтный ствол, тихо – невозможно.
Наконец мой старый знакомый перестает кашлять, с тоской оглядывает разлетевшиеся по его коленям драгоценные крошки. Однако с видом, полным собственного достоинства, небрежно стряхивает их с брюк на землю. В этот момент дрожь его пальцев не заметить трудно.
– Дэвин, – заговариваю, – ты болен. Если ты расскажешь нам все, что знаешь о наркоторговцах, я попробую добыть тебе лекарства.
Слабо представляю, как мне это удастся, но сделаю все, что в моих силах. Вряд ли Сова не заметит пропажу, но с последствиями буду разбираться позже.
Дэвин морщится.
– Скверная сделка, детка. Я всего лишь простудился.
Только открываю рот, чтобы возразить, как меня перебивает Ник.
– У него ломка, – произносит уверенно.
Вскидываю на него глаза: смотрит на Дэвина в упор. Перевожу взгляд на мужчину напротив – не спорит.
– На чем сидишь? – спрашивает Ник. – На «синем тумане»?
– Вот еще. – Дэвин передергивает плечами. – На этой дряни больше года не живут. Ну, три, если повезет, и то к концу этого срока станешь весело моргающим овощем. Я таким не балуюсь.
Значит, все-таки наркоман.
– Тогда что? Фристил? Лагоза? – спокойно перечисляет Ник. – Или героин – по старинке?
– Фристил, – бурчит Дэвин, отводит взгляд. – Ишь ты, названия выучил.
– Не смертельно, но еще недельку его здорово поломает, – поясняет Ник, ловя мой непонимающий взгляд. – А про кашель – согласен. Ему бы что-то противовоспалительное, пока не выплюнул легкие.
Дэвин корчит гримасу.
– Перебьюсь, красавчик, я живучий. Это вы, аристократишки, рассыпаетесь на части от простого насморка.
Ник давится воздухом.
– Кто, прости?
А Дэвин и не думает отказываться от своих слов.
– Аристократишки, – твердо повторяет с отвращением в голосе. – Думаешь, я не знаю, кто такие Валентайны? Я наводил справки. Мамаша – учредитель крупного благотворительного фонда. Папаша – глава машиностроительного предприятия. И их сынок, выбравший ро-ман-тич-ную профессию, – кривляясь, произносит по слогам, – потому как денег у него и так куры не клюют, еще внукам хватит.
– С «мамашей» и «папашей» – полегче, – холодно одергивает его Ник.
Дэвин усмехается, и я впервые замечаю, что у него нет одного зуба.
