Этот головной убор мне явно не подошёл по размеру. Гундосик, окинув меня оценивающим взглядом, тем не менее произнёс:
— Личит.[360] Никто не додует, что это ты. Даже родный папаня.
В этом наряде, ещё глубже надвинув свою цыгейковую порыжевшую шапку, прошёл во двор двадцать второго дома никем не узнанный, влез на чердак и стал наблюдать за нашим домом.
Мне повезло. Я аж вздрогнул от какого-то внутреннего сильного толчка — увидел, как на крыльцо вышла Мила, спустилась с него с ведром в руке, быстро и легко зашагала к уличной колонке.
Я еле дождался её возвращения, весь напрягшись от переполнявших меня чувств, — даже пальцы дрожали.
Вскоре я успокоился. Сушь во рту исчезла. Спустился вниз.
Мне значительно полегчало. Сил словно бы прибавилось. В памяти, из её светлых глубин, возродилась и зазвучала прекраснейшая мелодия, та, что однажды летним утром услышал в наушнике, лёжа в своей сараюшке на железной дедовской кровати.
Женский голос, ласковый и щемяще печальный, пел о том, что зима пройдёт, и она, певица, вновь встретится с тем, кого ждала. Я млел на ходу от этой внутренней, только мне слышимой музыки, окрылённый тем, что увидел Милу. Но грусть просочилась сквозь чудную мелодию — когда-то теперь мы ещё встретимся? Зима вся впереди. Длинная-предлинная зима. А нынче она будет много дольше, вдали-то от всего родного, привычного.
Сухая колючая мелкая крупка сыпала в лицо, раскатываясь под ногами во все стороны. Генкин пальтуган вовсе не грел, и я озяб.
Гундосика застал сидящим на скамейке рядом с входом в мужское отделение. Он спал, прислонившись головой к стене и раскрыв рот, — натаскался за день железяк-то.
Рядом гоготали мужики, курившие едкую махорку. Соседи задевали его локтями, но Генка и ухом не вёл — не чувствовал.
Я его еле растормошил.
— Идём под бак. Здесь кто-нибудь из знакомых увидит, — попросил я.
Генка встал, пошатываясь, и мы, напившись из-под крана в туалете и переодевшись, подались в нашу «заначку». Сейчас лохмотья под баком представились мне мягче пуховой перины тёти Тани, которой она не раз хвасталась: «приданое, чистый пух».
Отделение на втором этаже почему-то не работало. На скамье в пустом предбаннике дремал какой-то мужчина, на которого мы не обратили внимания. Пригнувшись, вползли на площадку и открыли дверь. Опять, держась за рукав Генкиного одеяния и вытянув вперёд руку с растопыренными пальцами, я шаг за шагом приближался к желанному месту отдыха. И тут слепяще ударил направленный в глаза электросвет. Я зажмурился и отпрянул. А меня уже крепко держали, обыскивали, выворачивали карманы.
— Чего вы! — пискляво ерепенился рядом Генка. — Чего лапаете?
— Федорчук, обыскал того, что постарше?
— Так точно. Деньги.
— Какая сумма?
— Три двадцать.
— А у второго?
— Ничего.
«Милиция! Вляпались…» — догадался я.
— Вниз их. Без шума. В отделе разберёмся.
Меня и Генку сопровождали спереди и сзади двое в гражданской одежде. Тот, кто вроде бы дремал на скамье, при нашем появлении резво вскочил и что-то сказал нашим конвоирам, я не разобрал что.
Во дворе бани стоял чёрного цвета лимузин. Без окон, с зарешёченной дверцей сзади. Нас затолкнули в него, предварительно ещё раз обыскав. В автобусной утробе возбуждённо гомонили, бесцеремонно толкаясь, несколько человек. В тёмном углу повизгивала какая-то женщина. Кто-то гоготал и даже отплясывал чечётку. Как можно веселиться в такой обстановке?! Сумасшедший дом!
Мы тесно прижались друг к другу и молчали. Нас тут же оттеснили от решётчатой двери развязные и крикливые парни, во всю изъяснявшиеся — на показ! — на воровском жаргоне — фене.
— Ништяк, — подбодрил меня Гундосик. — В «воронке» прокатимся. Лафа.
— Чему радуешься? — недовольно шепнул я Гундосику.
— Весело! В облаву втюрились! Давай договоримся: друг друга не знаем, на чердак случайно залезли. В несознанку прём. Идёт? В баню пришли помыться, ясненько?
— Идёт, — ответил я и тут же поправился: — Зачем я буду врать, что не знаю тебя?
— Так надо, кирюха. Или ты расколоться надумал перед мусорами?
«Пожалуй, о себе и впрямь не следует там распространяться. К чему?» — мысленно согласился я с Генкой. А друг шептал в ухо:
— Банду имают. Слышал — «Чёрная кошка»?
— Не слыхал.
— Темнота! Слушай: они кошку подсовывают под дверь хаты, которую намылились грабануть. И сапогой р-раз! На еёный хвост. Кошка как забарнаулит: мм-м-я-йя-я… Хозяева, фраера, дверь открывают, а их глушат. Начисто. А опосля на куски режут, в чемоданы, и по городу разбрасывают. Жуть кошмарная!
— Враньё всё это, — сказал я, холодея от страха.
— Натуральная правда, — громко возразил Генка. И тут же спросил:
— Как думашь, найдут дяди-гади Шекспира или нет?
— С собакой — найдут. А так — нет.
— Пофартило — у их нету собаки.
— А куда нас повезут?
— В мелодию. Куда жа ишё. В седьмо отделения. К Бате.
— К какому бате, чьему?
— К Батуле. Начальничку. Давно с им не видался. Кликуха у его такая — Батя. Вроде как он всем нам отец родный.
Батула — знакомая фамилия. Она высветила в памяти моей портрет человека — усталого, терпеливого, озабоченного, похожего внешностью на простого работягу с ЧТЗ. Тогда, в сорок третьем, он был дежурным отделения милиции — вспомнил.
Времени-то прошло сколько — целая вечность, больше трех лет! Но встречи с Батуло я всё равно не желал. Хотя он наверняка уже сто раз забыл обо мне. Может, обойдётся? Что мы такого натворили с Генкой? Ничего ровным счётом. Зашли на чердак. Мало ли зачем можно туда заявиться.
Тем временем наши фамилии, как и других доставленных, записали в журнал.
— Ген, давай скажем, что разыскивали голубя-почтаря, который сел на крышу бани. Как?
— А чо? Законно. Подписываюсь.
Избежать встречи с капитаном Батуло не удалось, как я внутренне этому ни сопротивлялся.
— Рязанов! — вызвал меня из «отстойника» — огороженной барьером части прихожей — дежурный милиционер.
— Я! — машинально отозвался.
— К начальнику.
Во рту у меня будто самум пронёсся. И всегда так, когда волнуюсь.
— Можно попить?
— Пей. Быстро.
Я нацедил из цинкового потемневшего бачка в прикованную к нему цепью кружку воды и крохотными глоточками оттягивал время нежеланной встречи. Но вода кончилась-таки. Когда я потянулся вторично к крану, дежурный отрезал:
— Хватит! Шагай!
Я прошёл в кабинет и, не глядя на хозяина его, потупился.
— Здравствуй, Рязанов. Юрий Михайлович. Тридцать второго года рождения.
— Здравствуйте, — промямлил я.
— Да, мы с тобой уже встречались. Герой, помнится, тебя пацаны зовут.
Произошло худшее — он узнал меня. Невероятно! Ну и память.
— Так-так… Выходит, снова к нам пожаловал. Это плохо, Гера. Я тебя тогда предупреждал?
— Ни за что сцапали.
— Ни за что? А что вам с Сапожковым Геннадием Ивановичем понадобилось в техническом помещении бани номер один?
— Голубя искали. Почтарь у нас улетел.
— Неправду говоришь, Гера. Постыдись.
— Почему это неправду? — вяло оправдывался я, осознавая свою нечестность, и то, как я выгляжу перед умным пожилым человеком.
— Потому что в глаза не смотришь. Посмотри мне в глаза.
Я поднял глаза, но не смог долго удержать взгляд и снова сник.
За минувшие три с лишним года Батуло очень изменился — постарел поразительно, похудел, усы его совсем побелели, волосы на голове — тоже, под глазами чернели мешки, резче проступили морщины на щеках и лбу. Видать, начальника порядком измотала работа. Или болезнь. Всё-таки, наверное, работа. Вон с какой публикой каждый день имеет дело — оторви и брось!
— А теперь признайся как пионер, или тебя уже в комсомол приняли? С какой целью проникли на чердак бани? К кому шли?
— Я ж сказал: голубя искали. Да и не пионер я никакой, и не комсомолец.
— Голубя? Или людей? А такие тебе «голубки» известны?
И он перечислил по памяти с десяток фамилий и кличек, ранее мною никогда не слышанных.
— Нет. Не знаю никого.
— Хорошо. А по кличкам знаешь, не будешь отрицать? Свисток, Коля Маля, Коля Пионер, Валька Курица, Ляпый, Юрица, Витька Икра, тёзка его — Тля-Тля, Гудман…
Он продолжал называть клички, но я его уже не слушал. Ляпого я видел много раз — отчаянный подросток с хулиганскими замашками уличного атаманчика. Он, кстати, местный, недалеко от бани живёт, в полуземлянке. И некоторых других тоже знал или видел.
— Нет, никого не припомню.
— Опять неправду говоришь. С Ляпым ты не мог не встречаться. На улице, на реке. А теперь скажи мне откровенно: почему из дому ушёл?
Я онемел. Чего угодно, лишь не этого вопроса ожидал. Откуда, от кого он мог узнать?
