Наконец появляется Колька. Он узнал меня и Гундосика. Деловой парень — распоряжается, командует. Парни ему подчиняются. У них тут, видать, дисциплина, что и у взрослых на заводах и в мастерских — государственная.
В умывальной комнате, совсем неотапливаемой, Колька, оголившись по пояс, ополаскивает себя холодной водой, фыркает и беседует с нами. В основном со мной. И это беспокоит Гундосика. Он нервничает, суетится, предчувствуюя что-то неблагоприятное для себя. Коля успокаивает его.
— Скоро воспет придёт. Он у нас — человек! Мужик честный. Всё обскажешь ему, как есть. Не ври — назад потопаешь. День рождения залепишь такой: двадцать восьмого декабря тридцатого. Короче: скоро шестнадцать. Не забудь, а то придётся сматывать удочки. Феню не любит — учтите. Матерщинную.
— Я так и буду кричать, — вклинился Генка.
— Не поверит, гайнёт, — заверил Шило. — Старый воробей — на мякине не проведёшь.
— Поверит. Я умею… От фонаря…
— И не рыпайся. Он мужик тёртый и битый, сам детдомовец и колонист — не проханже тебе этот номер.
Гундосик приуныл.
— Вообще-то в механический цех работяги нужны, — продолжал Шило. — Только темнить не советую. Лучше скажите как есть.
Но Генка ершился, надеясь обмануть воспитателя. И я высказался за друга: ничего, что маленький, зато сообразительный и ловкий. На заводе у мамы во время войны такие же ребята, не старше, работали на сборке. А продукция, ответственней не придумаешь — мины. Для фронта!
Как-то неприметно появился воспет. Поначалу он мне не понравился. В такой же серой, из бязи, форменной одежде, что и его подопечные. Стрижен тоже «под нулёвку». Он выглядел очень состарившимся детдомовским пацаном. Хмуро спросил ни у кого:
— Где Струк? Почему опять не вышел на смену? Кто знает?
— Из города не вернулся, — пояснил Шило.
— Я ж запретил ему. Он к хозяину, что ли, рвётся? Режим злостно нарушает. Не хочет здесь честно вкалывать — под конвой пойдёт, на лесоповал. Он этого не понимает, что условно освобождённый? Ус-ло-вно… Ещё и за самоволку намотают.
— Толковали мы с ним. По душам, — сказал снисходительно Шило. — Обещал. Но вот… Вертухнулся.
— Если моё слово ему не авторитет, пусть послушает мнение совета. Сегодняшний его прогул обсудить. Виноват — наказать. Никакую туфту в оправдание не принимать. Предупредить: не хочет по законам коммуны, и вообще по нашим законам, жить — нехай лагерную лямку тянет.
— Будет порядок, Николай Демьянович, — заверил Шило. — Мы со Струка стружку снимем. Он у нас попляшет. Второй раз всех подводит под монастырь.
— Не забывайте о мере. Чтобы по справедливости. Всё взвесьте: и против, и за него. Учтите: судьбу человека решаете. О справедливости не забывайте. Это главное.
— Всё будет выполнено точно, по штангельциркулю,[363] Николай Демьяныч. Если уж припекло — у него маруха в городе, — договорился бы о подмене. Не отказали бы.
— Короче, сразу же как нарисуется[364] — собирайте совет.
— Лады.
Неулыбчивость воспета, скучный, суровый тон его речи, какая-то вялость движений насторожили меня: ох и зануда, видать!
— Николай Демьяныч, — продолжил Шило. — Вот тут припёхали ребята из Челябы, просятся к нам. Работать и жить. На общих правах.
— Здорово! — поприветствовал нас воспет. — Лопать будете?
— Мы вообще-то… — начал было я.
— Как из пушки жрать хочем, — поспешно перебил меня Генка.
— Садитесь за стол. Сейчас завтракать будем. Или ужинать? Совсем время потерял. Кто дежурный?
— Я, — откликнулся одни из парней. — Сёдня картошка мятая без ничего и по неполной кружке молока. Хлеб — паёчный. Лепёшек не напекли — отруби кончились. В обед на болтушку остатки засыпали.
— Поделишь и на этих двоих. Осталось что-нибудь? Как вас по именам-то? По именам, не по кликухам.
Мы назвались.
Вблизи я разглядел: у Николая Демьяновича было бледно-бумажное лицо, будто он никогда не попадал под лучи солнца.
— Щас я сполоснусь малость, и начнём толковище за вас, — произнёс он хмуро.
— Чего он такой? — спросил я Шило, когда воспет вышел в умывальный отсек.
— Ухайдакался — чего. Две смены оттрубил. Вместе с нами вкалывает, наравне. Не смотри, что воспет. А сёдня ещё и за Струка…
— А где он живёт?
— Здесь, в бараке. В каптёрке. Он с нами в коммуне. В общий котёл свою зарплату бросает. Даже две. И лопает с нами. Такой воспет. Вы его по имени-отчеству называйте, поняли? Так положено.
Прошло несколько минут, Николай Демьянович вернулся, выглядя уже бодрее.
— Братва, — обратился он к коммунарам. — Забьём козла перед ужином? Сейчас сил нема. Пойду отсыпаться. Коля, будешь за меня. В случае чего — разбудишь. А ты рассказывай, мы слушаем.
Я застеснялся — столько глаз на меня уставилось, столько ушей оттопырилось, что ограничился несколькими словами, еле-еле произнеся их. Нехорошая привычка — робеть перед кем-то. Ну ладно — перед Милой, а тут-то такие же пацаны.
— Да ты не штопорись, — подбодрил меня воспет. — Здесь обо всех всё знают. У нас — коммуна.
— Я все рассказал, — пробормотал я.
— Родителей не жалко? — спросил воспет, не глядя на меня, чтобы, видимо, не смущать ещё больше.
— Жалко. Маму и братишку.
— А отца — нет?
— Пахан у него — пьянчуга, — ввернул Шило. — Запойный. Ханурик.
— Не ври, Коля, — вскипел я. — Никакой он не запойный. И не ханурик вовсе… Он под Сталинградом воевал. И Будапешт освобождал. У него медали есть. Боевые.
— Если у тебя такой хороший папочка, чего ж ты к нам прикостылял, домашний мальчик? — язвительно спросил меня какой-то парень с отсутствующими передними верхними зубами.
— Не при рогом, Карзубый, — одёрнул его Шило, — куда собака хуй не суёт.
— Шилов, — поправил Кольку воспет, — со словечками поаккуратней. Не то штрафные заработаешь.
— Я… я… — замялся я — комок подступил к горлу.
— Успокойся, — сказал мне примирительно Николай Демьянович. — Значит, дома тебе не светит?[365]
Я молчал. А во мне бушевала буря. Пот выступил на лбу. И весь я повлажнел — от волнения. Решалась моя судьба.
— Хочешь с нами жить и работать? — спросил воспитатель.
— Хочу, — моментально ответил я. — Без дураков.
— Сколько тебе стукнуло?
— Шестнадцать. Двадцать восьмого декабря будет.
— Ну, ну…
Больше всего в этот момент опасался, что воспет уличит меня во лжи. От этого переживания стало трудно дышать. Превозмогая себя, твёрдо сказал:
— Четырнадцать. Пятнадцатый в мае пошёл… Честно. — Поправился я, не желая лгать.
Генка ткнул меня в боку. Я оттолкнул его руку локтем и взглянул в глаза воспета — будь что будет!
— Учти — работа у нас в три смены. Нелёгкая. Короче, тяжёлая. Утомительная. И грязная. К тому же ответственная — трактора ремонтируем. И всякую другую сельхозтехнику. Живём по режиму. Потянешь? Не испугаешься? Силёнок хватит?
В голосе воспета я уловил что-то такое, что сразу сбросило с души моей давившую тяжесть. А моего признания он будто не расслышал. Или сделал вид, что не обратил на мои слова внимания.
— Не испугаюсь, — поспешил убедить я воспета. — Я выносливый. И к работе с детства приучен.
Но как-то не по себе мне стало от слова «режим». Не умею я безоговорочно действовать по чьёму-то приказу. Не могу безропотно подчиняться любым велениям старших. И сверстников. А теперь, хочешь не хочешь, придётся смириться. Хотя с детсадовских времён испытываю отвращение к этому слову — частенько же меня наказывали за «возмутительное» непослушание и «неположенные» увлечения — стоянием в углу, уверяя, что так будет всегда, если я не прекращу нарушать режим. Ну и далее.
— Нет, не испугаюсь, — повторил я уверенно. — Обещаю.
И подумал: лишь бы не домой. Лишь бы отец за спиной не стоял. Лишь бы не опасаться ежесекундно, что на загривок с размаху опустится его тяжёлый кулачище. Лучше уж режим. Да и презрение его постоянно скребёт. Я ему докажу, что никакой не балда,[366] а нормальный человек.
— А что делать умеешь, Рязанов? — спросил воспет. — Конкретно.
— Всё умею.
Кое-кто из ребят заулыбался. Раздались реплики:
— Универсал.
— Слава универсалу — по хлебу и салу!
— Профессор! Кислых щей…
Воспет неодобрительно глянул на остряков-самоучек, и те умолкли.
— Так что ты умеешь?
— Воду носить, пол мыть, дрова пилить и колоть, печь топить…
— Этим ты займёшься после основной работы. У нас самообслуживание. Никогда не слесарил, не приходилось? На заводе или в мастерских не рабатывал?
— Нет. Плотнику помогал в КЭЧ.[367] Старичку. Всё лето. Без прогулов.
— Так. Сначала на мойке потрудишься. А после посмотрим, куда тебя определить. Условия такие: весь заработок — в общий банк. Из него платим за доппродукты. По заявлениям, устным, деньги выдаём на что-то нужное. Для покупки барахла и прочего. Годится? Если на твоём счёте накопится кое-что.
