и появлением его в Совете министров для защиты текущих дел своего ведомства наши отношения быстро приняли совершенно иной и даже прямо враждебный характер.
Ему приходилось сразу же войти в конфликт, главным образом со мною как министром финансов, и нашему расхождению по текущим делам после первых же расхождений во взглядах на размеры кредитов, испрашиваемых его ведомством всегда в преувеличенных размерах и очень часто с крайне плохим основанием, он придал чрезвычайно острый характер.
Наши споры приняли даже явно личный характер и, что еще хуже, перешли на суд государя раньше, чем журналы Совета дошли до него. Об этом тотчас же узнал Столыпин, которому государь стал говорить о том, что ему крайне неприятны разноречия в Совете министров и что он очень желал бы устранить их и будет говорить со мною при первой возможности.
Столыпин был крайне возмущен таким отношением Сухомлинова, разъяснил государю, что все министры совершенно самостоятельны в Совете, что роль последнего заключается именно в том, чтобы сглаживать несогласия между ведомствами, а в тех случаях, когда эти несогласия остаются, они всегда идут на разрешение государя, которому одному и принадлежит окончательное направление спорного вопроса. Он прибавил, что дела вносятся Военным министерством в Совет министров часто в таком плохом виде, что сам военный министр отказывается от своих расчетов и присоединяется к министру финансов и государственному контролеру, которые всегда подкреплены значительно более вескими данными, нежели те, на которые опирается военное ведомство.
Он указывал при этом государю, что генерал Сухомлинов начинает даже прибегать к совершенно небывалому приему — соглашается в Совете, а когда ему посылают составленный согласно и его мнению журнал, он пишет на нем возражения, и дело слушается два и три раза, внося немалое недоумение в среду министров.
Со мною государь заговаривал об этом сначала только вскользь, не выражая ни малейшего неудовольствия, и на мое замечание, что ни с кем из прочих министров не возникает в Совете министров тех трений, которые стали повторяться с первых же дней назначения генерала Сухомлинова, государь в полушутливой форме сказал мне, что это объясняется неопытностью генерала и, вероятно, постепенно сгладится, по мере приобретения им большего опыта, тем более что «он человек очень способный, быстро осваивается с новыми положениями, а может быть, только излишне усердствует на первых порах».
Но в первой половине 1909 года столкновения с генералом Сухомлиновым стали принимать у меня особенно острый характер в связи с участившимися к тому времени настояниями приамурского генерал-губернатора Унтербергера об угрожающем положении дел на нашем Дальнем Востоке в связи с будто бы замышляемым Япониею новым нападением на нас, ввиду нашей полной неподготовленности к обороне на Владивостокском фронте. Телеграммы генерала Унтербергера приходили в очень большом количестве как к военному министру, так и к председателю Совета министров и к министру иностранных дел.
Долгое время лично я не получал от генерала никаких сведений, несмотря на то, что у меня с ним были давние хорошие личные отношения. Копии всех телеграмм, поступавших в Министерство иностранных дел, всегда доставлялись этим ведомством мне, по старому порядку, заведенному еще при графе Витте, ввиду особенного положения, которое занимало Министерство финансов в делах Китайско-Восточной железной дороги. Я упоминал об этом уже раньше.
На Столыпина эти телеграммы производили очень сильное впечатление, и после получения каждой новой депеши он неизменно просил Извольского и меня к себе и с большою тревогою спрашивал, что это обозначает и какие принимаются у нас меры для предупреждения надвигающейся новой грозы.
Каждый раз мы оба давали ему самые успокоительные сведения, указывая на то, что ничего, оправдывающего паническое отношение генерала Унтербергера, мы не знаем и никаких указаний от наших агентов не имеем. Извольский ссылался при этом на его отношения с японским послом бароном Мотоно, с которым и у меня были даже еще более близкие отношения, нежели у него, потому что с самого своего прибытия в Петербург в 1906 году Мотоно особенно сблизился со мною и поддерживал, казалось, вполне откровенные отношения, делясь со мною всеми сведениями, которые имели для нас какую-либо цену. И Извольский, и Столыпин знали об этом, да и я не видел каких-либо оснований скрывать об этом не только от них, но даже и от самого государя, который всегда шутливо говорил мне: «А вы не боитесь, что Александр Петрович приревнует вас и скажет, что вы хотите занять его место?»
Вся эта тревога шла мало заметным ходом, пока в нее не вмешался военный министр.
На одном из моих очередных докладов, как-то весною, государь показал мне всеподданнейший доклад военного министра, который начинался простым изложением содержания многочисленных депеш генерала Унтербергера, а заканчивался совершенно неожиданным для меня заключением. Генерал Сухомлинов заявлял государю, что он вполне разделяет мнение приамурского генерал-губернатора о крайне опасном и даже безнадежном положении нашей обороны на Тихом океане и считает своим верноподданническим долгом высказать, с полною откровенностью, что все это происходит исключительно оттого, что он не может добиться получения согласия министра финансов на отпуск самых необходимых средств для улучшения оборонительных сооружений Владивостока.
Для меня такое заявление, впервые встретившееся в моих сношениях с военным министром, было, разумеется, до крайности неприятно. Не припоминая ни одного случая, чтобы я возражал против ассигнования средств на укрепление Владивостока, я просил государя дать мне возможность осветить этот вопрос справками в делах, но сказал при этом, что я убежден, что генерал Сухомлинов сделал неточное сообщение, так как моя, в общем, хорошая память решительно не удерживает ни одного разногласия с военным министром по Владивостоку, и при этом мне совершенно непонятно, каким образом могу я мешать ему в исполнении кредитов на укрепление Владивостока, когда мне же принадлежала энергичная защита его в деле обороны два с небольшим года тому назад, когда само Военное министерство предполагало упразднить эту крепость.
Я напомнил государю, что мое мнение было подробно приведено в журнале, который и был утвержден государем в смысле того мнения большинства, к которому принадлежал и мой голос. Государь, конечно, припомнил этот эпизод, подробно остановился даже на этом вопросе, сказав, что он имел тогда особый разговор и с великим князем Николаем Николаевичем, и с генералом Редигером, и выразил последнему, что он решительно с ним не согласен. Он очень охотно
