А еще жгучая брюнетка Мейс распустила волосы, эффектно подкрутив их кончики. Вкупе с белой парадной формой, сидящей точно по фигуре, сегодняшний внешний вид Плун как нельзя лучше подходит для какой-нибудь агитационной листовки типа: «Приходи служить в полицию! У нас здорово!»
Усмехаюсь при этой мысли. Мне повезло: когда я поступала учиться, подобная реклама не попалась мне на глаза. А то, как знать, может, я бы и изменила свое решение стать копом.
– Чего ржешь? – Лицо коллеги изумленно вытягивается. – Опять, что ли, башкой припечаталась?
В этом вся Мейс – иначе мы не общаемся. Правда, при Нике она пытается строить из себя скромницу, но даже в его присутствии ее истинное лицо порой выходит наружу.
Еще одно наше с ней отличие – я никогда не строю из себя скромницу.
– Рожа твоя рассмешила, – огрызаюсь, не намереваясь ничего объяснять. Убираю косметичку в свой ящик и собираюсь уйти.
– Накрасилась, надушилась, – бросает Мейс мне в спину. Что она, интересно, унюхала? Я не пользуюсь духами на службе. – Небось для Ника старалась?
Останавливаюсь. Оборачиваюсь через плечо.
– Когда ты уже уймешься? – спрашиваю на полном серьезе. – Мы с Ником друзья. А если у тебя с ним ничего не вышло, то это точно не мои проблемы. – И снова пытаюсь уйти.
Но Мейс не была бы Мейс, если бы ее можно было бы так просто угомонить.
– Я бы на твоем месте не спешила, – бросает вслед. Тоже подходит к зеркалу, поправляет локоны.
– А это еще что значит? – напрягаюсь, опять задержавшись.
– А то и значит, – говорит со мной, но при этом неотрывно любуется своим отражением, строит зеркалу глазки. – Я уже была в зале. На церемонию награждения приехала Колетт Валентайн. Знаешь такую? – Мейси довольно щурится, как кошка, только что наделавшая в тапки своему недоброжелателю. – Она спрашивала про тебя, кстати. Хотела поздороваться.
Что ж, в проницательности Мейс не откажешь – я совершенно не горю желанием встречаться с матерью Ника. Было время, когда в доме Валентайнов я чувствовала себя своей. Но это было очень давно.
– Отлично, – отвечаю спокойно и даже улыбаюсь, злорадно любуясь тем, как разочарованно вытягивается лицо Мейс. – С удовольствием с ней повидаюсь.
– Все еще надеешься стать ее невесткой? – Коллега делает последнюю отчаянную попытку меня задеть. Нет, Мейс, не сегодня.
Усмехаюсь.
– Поверь, это последнее, чего я когда-либо хотела.
– Ну хоть на что-то мозгов хватает, – ворчит Мейси, тем не менее выглядя раздосадованной тем, что не удалось застать меня врасплох. – Валентайны, они же…
– Просто люди? – подсказываю.
И на этот раз покидаю раздевалку…
Под моей ладонью мерно бьется сердце Николаса Валентайна, просто человека. И в этот момент мне необычайно хорошо и спокойно.
* * *
После такого дождя в огороде делать нечего – только грязь месить. Поэтому, когда мужчины уходят на рудник, женщины остаются в лагере полным составом. Убираем, моем, стираем – работы хватает на всех. Хотя, конечно, слишком многолюдно и непривычно для разгара дня.
Олуша, с которой пару раз сталкиваемся во дворе, бросает на меня пристальные взгляды, но стараюсь без эмоций смотреть в ответ.
Олуша – маленькая, с мальчишеской фигурой и огромными доверчивыми глазами. У нее черные как смоль, прямые длинные волосы, а не рыжие кудряшки-пружинки, но она все равно чем-то напоминает мне Джилл. Подругу, которую я годами защищала и оберегала, будто свою младшую сестренку.
Моя опека раздражала Дэвина и вызывала непонимающую улыбку у Ника. Как я умудрилась подсознательно перенести свое отношение к Джилл на Олушу?
Вот только моя подруга никогда никому не желала смерти.
Я бы хотела помочь Олуше, но ценой своей жизни или жизни Ника не стану. Глава тоже дал мне неделю срока для того, чтобы доказать свою «полезность». И я тяну время.
Олуша не так глупа и наивна, как хочет показаться. Наверняка она попробует сделать то же самое. А там, если нам удастся выбраться, я в первую очередь доложу о беременной женщине на Птицеферме, и ее заберут в тюрьму с приемлемыми условиями для жизни и рождения ребенка.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
А если не выберемся, то и говорить не о чем.
Улучив момент, возвращаюсь к себе, чтобы привести в порядок и свою комнату. Утром меня хватило лишь на то, чтобы встать и одеться. Промокшая насквозь тряпка так и валяется под окном. Даже постель не прибрана – торопились.
Меняю постельное белье, застилаю кровать покрывалом. Выжимаю, споласкиваю тряпку в чистой воде, мою полы, растворив в тазу накопившиеся обмылки, которые уже нельзя использовать для умывания.
Эти нехитрые действия не требуют принятия каких-то решений, и я даже наслаждаюсь тишиной и монотонной работой.
Окно распахнуто настежь. С улицы в комнату попадает яркое солнце, быстро высушивающее влагу, и прохладный ветерок. В помещении пахнет мылом и свежестью. Пока здесь жил Пингвин, никакая уборка не помогала до конца избавиться от его запаха.
Как раз сгребаю постельное белье и намереваюсь заняться стиркой, пока позволяет погода, когда дверь тихонько приоткрывается.
Оборачиваюсь: Рисовка.
– Гагара, – стоит в дверном проеме, крепко сжав бледными пальцами дверь, – можно войти?
Неожиданный визит.
– Входи, – разрешаю. За все время нашего знакомства Рисовка была в моей комнате несколько раз, но и то для того, чтобы помочь Сове с обработкой моих ран. – Проходи, садись, – указываю на единственный стул.
Но гостья качает головой. Входит, притворяя за собой дверь, и остается возле нее. Нерешительно осматривается, будто находится здесь впервые, переступает с ноги на ногу.
– Спасибо, но я ненадолго.
– Как знаешь, – не настаиваю. – Что-то случилось?
Если бы Рисовка пришла ко мне, чтобы передать очередной вызов к Главе, то вела бы себя иначе. Так ведут себя, когда хотят поговорить о чем-то личном. Но у меня нет никаких личных дел с Рисовкой. Мы не то что не подруги – даже не соседи: Сапсан и Рисовка живут в другом конце коридора.
Мне не по себе. Это паломничество настораживает: сперва Олуша, теперь Рисовка.
Неужели Филин решил задействовать в давлении на меня и ее?
Молчание затягивается.
– Ты хотела мне что-то сказать? – подталкиваю, поняв, что мы можем стоять так еще долго.
Рисовка кивает.
– Гагара, – повторяет мое птичье имя и замолкает, кусает губы. – Гагара, я о вчерашнем. – За последние сутки так много всего произошло, что я даже не сразу понимаю, о чем она. Только после продолжения доходит. – Не говори, пожалуйста, Сапсану.
– Не скажу, – обещаю.
Это обещание мне ничего не стоит. Я не собиралась болтать.
Но Рисовка меня будто не слышит.
– Не рассказывай Сапсану, что я и Филин, что мы… – продолжает, смотря не на меня, а в пол. Ее голос предательски срывается.
– Что он, – поправляю со вздохом. – Не вы.
Рисовка мотает головой, все еще изучая взглядом то ли носки своих ботинок, то ли сцепленные на уровне бедер руки.
– Все было добровольно.
Напоминает аутотренинг. Или – как это называют психотерапевты? – фазу отрицания.
– В первый раз? – Мой вопрос звучит как на допросе прокурора. Даю себе мысленный подзатыльник.
– Не в первый, – вздыхает Рисовка. – Но Сапсан не знает. Он… он не поймет.
Что еще раз доказывает уникальность пары Сапсан – Рисовка, единственных здесь, у кого по-настоящему человеческие отношения, основанные на заботе друг о друге и взаимоуважении.
– Сапсан, – продолжает, – повредил плечо на состязаниях. Там что-то серьезное. Не знаю, может, трещина. Он иногда даже кричит ночами. Так страшно… – Голос Рисовки дрожит. – Я говорила с Филином, и он велел Ворону не нагружать Сапсана на руднике особо тяжелой работой. А если я откажусь… ну, с ним, то Сапсан погибнет. А если не погибнет, то будет признан слабым и не заслуживающим женщину, и тогда нас разлучат, как было с Олушей и Куликом. Понимаешь? – Рисовка наконец поднимает голову, чтобы посмотреть на меня.
