дворе, который одним своим видом вызывал уныние и мысли о суициде.
Устроившись в маленькой заплеванной беседке, он начал нашу непринужденную беседу.
— Ну? — сказал он.
— Баранки гну, — ответил я. — Не фамильярничайте, пожалуйста.
— Они разговаривали с вами? — спросил он.
— Разговаривали. Просили, чтоб я ходатайствовал перед вами о встрече. Они поклонники вашего таланта.
— Лапшин, послушайте, не надо так, — попросил он. — Я в гораздо большей жопе, чем вы можете себе это представить.
— Вы будете удивлены, но вашу эту жопу я как раз могу себе представить, — хмыкнул я. — Вы не отказали себе в удовольствие затащить в нее и меня. А о Косте я уж и не говорю.
— Как он? — что-то человечное скользнуло в его голосе.
— Врачи говорят, что теперь уже надежда есть. Но ликовать еще рано. Да и не вам.
— Я вам не нравлюсь, да, Лапшин?
— А за что мне вас любить? — искренне удивился я. — За то, что…
Я хотел уколоть его как можно больнее, но он почувствовал, что его собираются каким-то образом унизить, и предупредил меня, перебив:
— Все, Лапшин. Хватит. Вы можете изгаляться сколько вам угодно, но в другой раз, в другом месте. И без меня. Что они вам сказали?
— Они вас ищут, — беспомощно напомнил я ему.
— Спасибо, я в курсе, — усмехнулся он. — Что им известно обо мне?
Вот оно. Теперь я вспомнил, теперь я прочно ухватился за ту мысль, которая постоянно от меня ускользала.
Но почему же я не мог зацепиться за нее раньше, ведь это так просто!
Ну что ж. Мне очень жаль, Стас.
— Они знают вашу фамилию, — сообщил я ему, внимательно следя за его реакцией.
Он побледнел.
— Что?!
Я повторил. Он покачал головой.
— Не может быть.
— Мне жаль вас разочаровывать, — сказал я, — но дело обстоит именно так, как я говорю. Некий Иван Альбертович Васильев, совершенно безликая личность, настоящий робот, при мне назвал вашу фамилию, причем раза два, кажется. Если вы Лейкин, конечно.
С минуту он тупо смотрел прямо перед собой.
— Это п….ц, — сказал он.
Мне была противна его профессия, но высокие профессионалы всегда заслуживают уважения. Хотя уважать эту личность было трудно. Но не отдавать же его на растерзание.
— Вы должны отдать эти негативы, — сказал я, изо всех сил стараясь произвести на него впечатление. — Деньги — не самое главное в этой жизни.
Он посмотрел на меня с подозрением, и я понял, что его обуяли нехорошие мысли.
— Вы продали меня, Лапшин? — прошипел, простите за банальность, этот человек.
— Не говорите глупости, Лейкин, — устало вздохнул я. — Я не Иуда, да и вы на Христа не тянете. К тому же, если то, о чем вы говорите, было бы правдой, сейчас с вами разговаривал бы не я, а некий бездушный робот по имени Иван Альбертович. Вам ясно, надеюсь?
Он немного помолчал, а потом кивнул.
— Более чем.
— Вот и хорошо, — заговорил я примирительным тоном. — А теперь послушайте меня. Может быть, вы еще сможете выпутаться из всей этой истории.
— Сомневаюсь.
— Не все так трагично, — успокоил я его. — Если сделать все умно, можно выйти сухим из воды.
Он покачал головой и снова сказал:
— Сомневаюсь.
— Зачем-то вы сюда пришли, верно? — спросил я. — Вы даже драться успеваете, вон какой синячище нажили. Значит, кипит в ваших жилах кровь, а не водица. Немного уверенности, и все будет в порядке.
Он не повторил своего слова, но я разозлился. Какого черта я его уговариваю?
— Вот что, — откровенно сказал я. — Вы мне надоели.
— Что? — испуганно посмотрел он на меня.
— Когда вы Бог знает какими путями пробираетесь, чтобы сфотографировать черт знает что, вы не комплексуете. А когда речь идет чуть ли не о вашей жизни, вы впадаете в депрессию и уныние.
— Это разные вещи, — резонно ответил он мне.
И он таки прав, черт меня возьми. То, чем он занимается, понял я, не что иное, как особая форма наркотика. Даже если его жизни будет угрожать смертельная опасность, он будет так же продолжать рисковать собственной шкурой, чтобы делать свои гнусные снимки, прятаться, лезть по водосточной трубе, менять объектив, балансируя на одной ноге, зацепившись за грозящую рухнуть балку, и получать от всего этого удовольствие, которое может быть сравнимо с кайфом принятой дозы после долгой ломки.
— Возьмите себя в руки, — буквально потребовал я. — Если я говорю, что есть путь к спасению, значит, он есть.
Я намеренно взял высокопарный тон. Мне казалось, что именно он сможет хоть в чем-то убедить его. И действительно, Лейкин снова посмотрел на меня, и в его взгляде уже читалась надежда.
Я вздохнул с облегчением.
— Только мои инструкции нужно выполнять беспрекословно, — предупредил я его.
Он кивнул, завороженно глядя на меня.
— Конечно.
Через полчаса мы вышли из двора и разошлись в разные стороны. Настроение у Стаса заметно улучшилось; когда я кивнул ему на прощание, он даже улыбнулся.
Но руки я ему все-таки не подал. Когда-нибудь моя щепетильность сыграет со мной злую шутку.
Впрочем, что это я раскаркался? Впереди еще слишком много дел, чтобы трепаться попусту. За дело, Лапшин!
Не скажу, чтоб я самому себе нравился, но жить было интересно.
Ну не люблю я, когда меня припирают к стене!
Глава 8
1996 г. ЗИМА. БАНЯ. ХОЗЯИН и СЛУГИ
1
Борис Николаевич очнулся от того, что почувствовал, как ему сделали укол. Тело вдруг сделалось легким как воздушный шарик, бывший майор взмыл к потолку, и уже оттуда, из-под потолка, сверху, он увидел, что укол ему сделала прекрасная женщина с формами модели. Женщина поманила его пальцем, пряча почему-то правую руку за спиной:
— Спускайся, Борис Николаевич!
— Зачем?
— А вот спускайся, тогда и увидишь.
— Я и так вижу, — отозвался Борис Николаевич, — у вас за спиной шприц…
— Шприц, — легко согласилась женщина. — Ну и что?
— Почему вы его прячете?
— Чтобы не пугать тебя…
— Я не боюсь! — расхрабрился Борис Николаевич.
— А раз не боитесь, Борис Николаевич, — мягко перешла на «вы» женщина, — то спускайтесь. Ничего страшного с вами не произойдет… — Интонации воспитательницы из детского сада неожиданно пропали, и она грубо закончила: — Ни хрена с ним не будет!
Борис Николаевич открыл глаза.
Увы! Он больше не парил под самым потолком, а лежал на жесткой кушетке, и женщины с формами модели рядом с ним не было. Напротив — это был огромный, грузный человек с красными мешками под усталыми глазами. И если человек и напоминал врача, то, явно, военного.
— Ни
