кажется, нужно решать незамедлительно.
— Если у вашей конторы проблемы, то причем тут скромный журналист? Вы хотите, чтоб я работал за вас? Не вижу, что я могу для вас сделать.
Васильев покачал головой.
— Неправда, Григорий Иванович, и вы сами это знаете, — сказал он. — Ведь вы нас практически ни о чем не спросили, когда ехали сюда. Значит, понимаете, в чем приблизительно наша проблема. А раз так, значит, понимаете, чем конкретно вы можете нам помочь.
— Звучит витиевато, — покрутил я головой. — Нельзя ли поконкретней?
— Можно, — кивнул он. И достал из папки знакомый мне конверт. — Откуда это у вас?
— Мы не раскрываем своих осведомителей, — сказал я ему и подивился тому, как нелепо звучит эта фраза в настоящем контексте.
Он, видимо, тоже это почувствовал, потому что усмехнулся:
— Это не тот случай, — сказал он мне. — Иногда даже их раскрываем, если этого требует государственная необходимость. Но дело не в этом, Лапшин. Вы же понимаете, что мы прекрасно знаем, о ком идет речь. Нам просто нужен этот человек. И все.
Мозг мой лихорадочно работал. Да, они его безусловно вычислили, но что-то тут не сходится. Они не могли сунуть ему в фотоаппарат бомбу, даже если и держали его в руках. Это им было ни к чему. Пока они не получат негативы, а их, как я понял, у них нет, они должны холить Стаса и лелеять. Сначала они должны получить от него то, чем можно шантажировать Президента и его команду, а уж потом можно подумать и о ликвидации.
Но Стас убежден, что бомбу подсунули чекисты. Пришел ко мне, а его спугнули. Теперь он лег на дно, и вытащить его оттуда может только публикация фотографий в прессе. Так? Пока вроде все сходится. Кроме одного: кто же все-таки подложил ему эту клятую бомбу?
— Вы слышите меня, Лапшин? — донеся до меня голос Ивана Альбертовича.
Я вернулся к реальности.
— Меня зовут Григорий Иванович, — сказал я ему. — А если вам очень нравится моя фамилия, можете называть меня просто: господин Лапшин.
— Хорошо, Григорий Иванович, — не стал он спорить. — Итак, давайте вернемся к нашим баранам.
— Попробуйте.
— Как вы договорились держать связь с Лейкиным?
— Кто это?
— Фотограф.
— Ах, ну да, извините. Никак.
— То есть?
— То есть никак не договаривались. Он отдал мне эти снимки, попросил их опубликовать, в дверь позвонили, я пошел открывать, а когда вернулся, его уже не было. Ушел.
— Как — ушел? — не понял Васильев. — Вы же были, если я правильно понял, у двери. Как он мог уйти незаметно?
— Откуда я знаю? — пожал я плечами. — Вообще-то под тахтой я не проверял, может, он там до сих пор прячется. Но мне кажется, что он ушел в окно.
— На каком этаже вы живете?
— Я тоже думал об этом, — кивнул я. — На девятом. Но я ничему не удивляюсь, когда речь идет о человеке, делающем такие снимки. Он, наверное, и не на такое способен.
— Наверное, — согласился Васильев. — И вы никак с ним не договорились?
Черт, подумал я, Лапшин, сделай паузу, скушай «Твикс». Ты скажешь, что вы никак не договорились, и больше из этой комнаты никогда не выйдешь. Зачем им лишние свидетели? Тем более такие, которые потенциально способны увеличить количество этих самых свидетелей на несколько миллионов: примерно столько читателей у «Российской молодежной». Кто еще представляет для них опасность? Так, о Рябининой ни слова. Павел Степанович… Ну, этот пусть сам выпутывается, тем более, что у меня есть стойкое подозрение, что он-то выпутается. Этот ради этой самой пресловутой государственной необходимости с ходу продал своего лучшего журналиста. Нет, какой актер, а? Мне говорит, текст нужен. А сам, едва сотрудник за дверь, — хвать трубочку, и давай докладывать. Иуда…
Ладно, Лапшин, ты тоже не Иисус Христос, одернул я себя. Ты в этой ситуации молчал бы в тряпочку.
Признаюсь честно — я отчаянно трусил. Мне казалось, что главное сейчас — это выйти из этого номера, из этой гостиницы. Причем с наименьшими потерями. Кажется, я действительно вообразил, что меня вот-вот начнут бить. Но в обморок пока не падал.
— Он сказал, что свяжется со мной, — соврал я, удивляясь тому, как органично это у меня выходит.
— Когда? — быстро спросил он у меня.
— Не могу сказать… — медленно покачал я головой.
— Лапшин!
— Да правда не могу! — воскликнул я. — Вы что думаете, мы час назначили? Сказал, что свяжется, — и все.
Мне показалось, что он посмотрел на меня с подозрением. Да пусть его смотрит, лишь бы выпустил. В следующий раз они меня так просто не получат. Я тоже хорош, пошел за ними, как баран на заклание.
Но ничего, родные вы мои, отпустите вы меня, как миленькие, еще и беречь будете, как зеницу ока. Что я, маленький, не понимаю, что ли, что я — единственная ниточка, которая может привести вас к этому Стасу?
Какая-то мысль мелькнула в голове и тут же исчезла. Я попытался ухватиться за нее, но тщетно. Наверное, я и вправду был сильно напуган.
— Вы понимаете, что телефон ваш будет прослушиваться? — спросил он у меня вдруг.
— Могли бы и не говорить.
— Раз говорю, значит, надо, — буркнул он. — Вы должны понимать, Григорий Иванович, что любые попытки предупредить Лейкина о том, что его ждет, чреваты для вас самыми крупными неприятностями, которые вы только можете себе вообразить.
И снова мелькнула какая-то мысль, но я был настолько обрадован новостью, что, кажется, несмотря ни на что, покину эту гостеприимную комнату, что снова не ухватился за нее. Ладно, черт с ней, если она важна, то обязательно придет еще раз.
— Не надо разговаривать со мной таким тоном, — обнаглел я.
— Послушайте, Лапшин, — он смотрел на меня сейчас совершенно другим взглядом. — Вы еще не слышали тот тон, которого заслуживаете, поверьте мне.
Так, а это что значит?
До меня вдруг дошло, что до этой минуты никто из нас двоих не упомянул о собственно предмете нашего с ним разговора. Ни о двойниках, ни о Президенте и речи нет. Существуют только фотографии, которые, как понятно из контекста, угрожают российской государственности. И человек, которого нужно нейтрализовать — так, кажется, это говорится на их жаргоне?
Я не люблю, когда меня припирают к стене. Я не люблю, когда со мной разговаривают таким тоном. К тому же, судя по всему, довольно скоро я отсюда выйду. Так что нечего с ним церемониться.
— Вот что, Иван Альбертович, — сказал я ему. — Как я понимаю, разговор наш или прослушивается, или записывается, что для меня
