вечность. Только скрип колёс, вязкий стук копыт по раскисшей земле и тяжёлое дыхание рогачей, да порой шёпот ветра в ушах, да ещё иногда кто-то бросит слово — ничего не значащее, пустое, просто услышать, что голос ещё звучит, — и опять эти звуки, сливающиеся в тишину и звон.
Должно быть, прошёл день и настала ночь. Для путников не было больше ни дня, ни ночи: только остановки, чтобы дать рогачам отдых. Нептица сходила ненадолго с телеги и торопилась назад, и пёс не отбегал далеко. И люди держались ближе к огню, беспомощному теперь, невидному уже в десятке шагов. Казалось, уйди дальше — и не дозовёшься, навеки потеряешься, останешься бродить в сырой и холодной тьме.
Оставалась еда, но никто её не хотел.
Нат плакал неясно о чём, а потом смеялся неизвестно чему. Спутников он не слышал, но всё же ему чудились голоса, которым он внимал. Дозваться его не удавалось, он будто весь был уже не здесь, но когда в руки ему вложили стренгу, — вложили больше случайно, она мешала Клуру сидеть, — пальцы Ната ожили, и он принялся играть. От грустных песен пробирала дрожь, но весёлые трактирные мелодии были ещё хуже. От них казалось, что-то упущено безвозвратно, что-то идёт не так, и у Ната пытались забрать стренгу, но он не отдавал. Мычал жалобно, как немой, и тянул инструмент к груди.
Иногда громыхало, но будто не наверху, а вокруг. И казалось, это звук тяжёлых шагов: кто-то идёт, сопровождая телегу, но добра желает или зла, неясно.
Дорога, выбранная теперь, лежала в стороне от поселений, шла меж полей. Здесь никто не встречался, этого и хотелось, — но чем дальше, тем больше хотелось бы встретить хоть кого-то, чтобы понять, что хоть кто-то живой ещё остался на этой земле.
Наконец, рогачи Йокеля выбились из сил. Встали, роняя пену с губ и боков, а на попытки понукать их кричали жалобно. Их выпрягли, и Хельдиг дала своих рогачей, тоже уставших, но не так.
Измученные рогачи могли отдохнуть. У них теперь была свобода и поля, и память, что привела бы к дому, но они пошли за телегой и плакали, как люди. Их голоса то таяли позади, то приближались.
Хельдиг сидела рядом с запятнанным, пока он правил. Она не касалась его, и лёгкого её дыхания он не слышал, и всё же чувствовал её присутствие всем телом. И иногда думал, что даже если все они прокляты и дорога никогда не кончится, то он готов ехать так вечно.
И когда впереди показался белый лес, похожий на ползущий навстречу туман, он не почувствовал облегчения. И путь, долгий до того, что прежняя жизнь забылась и казалось уже, не было в этой жизни ничего, кроме пути, — путь пролетел, как одно мгновение.
Не сговариваясь, они остановились, когда до белого леса оставалось не больше двух полётов стрелы. Всадники спешились, и Клур сошёл с телеги.
— Я не знаю, — сказала Хельдиг, и голос её звучал глухо, — не знаю, сможет ли выйти из этого леса тот, кто сейчас в него войдёт. Здесь расходятся наши дороги. Я беру с собой сына полей, и ты, живущий дважды, должен идти с нами. Должен, или стражи Шепчущего леса однажды придут за тобой…
— Я убила такого, — воскликнула Ашша-Ри, — и убью снова!
Нат ударил по стренге и завёл тягучий мотив, похожий на тот, что звучал однажды в пустоши.
— Всё уже кончено, Ашша, — сказал Клур. — Идём, я хочу только увидеть, как камень вернётся в лес. Хочу знать, что оставляю тебя в безопасности.
— А потом?..
— Какое «потом» может быть для тебя и меня? Ты хочешь вести мертвеца на Косматый хребет? Смотри, вот порез от твоего ножа — он уже никогда не заживёт. Эта рука больше не поднимется. Если сниму тряпку, которой перевязан, увижу свои внутренности. А чем от меня смердит? Я не чую этого, но ты чуешь. Скажи! Или не говори, я вижу всё и так.
— Но это ещё ты!
— Разве? Прежде между нами был огонь. Мы ненавидели друг друга за это, но устоять не могли. Что осталось теперь, кроме жалости? Я больше тебя не согрею. Эти губы никогда тебя не коснутся. Я бы хотел, чтобы ты помнила меня другим, Ашша, другим, а не этим, которому давно пора лежать в земле!
— Так зачем ты сделал это, как мог? — закричала она ему в лицо. — Почему, почему ты не боролся? Почему дал себя убить, а мне не позволил уйти тоже?
— Почему… — задумчиво сказал Клур. — Потому, что был глупцом, а тебе не обязательно. Всё этот камень… Думал, для Свартина нет другой свободы, кроме смерти, и когда вы пришли в город, я понял: вот она, достойная смерть в схватке с врагом. Не болезнь, не безумие. Как я мог поспешить и не проверить, что камня у него больше нет? Может, его разум вернулся бы со временем? Я отнял его жизнь, отнял тогда, когда он избавился от проклятия, и этого себе не прощу. Тогда, в том бою… может, я не верил, что он отплатит мне тем же. Может, чувствовал, что заслужил. Я и второй раз не стал бы защищаться, Ашша. Я устал от своей жизни, а другой у меня нет.
Она опустила голову, и он обнял её за плечи.
— Ну, ну, не грусти! У нас есть ещё эта дорога, идём.
Так они и пошли не спеша, и чёрный рогач, кивая головой, шёл за ними.
Старый охотник хотел сплюнуть, но поморщился и проглотил плевок. Тоже побрёл следом, ведя своего зверя в поводу.
— Ты из свободного племени, — негромко сказала Хельдиг, глядя перед собой. — Наш лес не придётся тебе по душе. Твой дом рядом, ты можешь идти.
— Я не думал, что ты станешь гнать меня, — сказал Шогол-Ву. — Я шёл с Натом, дал клятву его вести, и доведу, а до остального мне дела нет. Если Свартин сумел уйти, то и меня не остановят.
Рогачи пошли — он даже не помнил, трогал ли поводья. Лес приближался — уже не туман, а отдельные стволы. Ветви, всегда голые, покачивались, приветствуя, отпугивая или то и другое сразу.
— Я не думал, что ты погонишь меня, — повторил Шогол-Ву.
— А разве ты сам не хочешь уйти? Я знаю, как живёт твоё племя: вы свободны, не зря вы дети тропы. Дороги Раудура зовут вас и уводят в путь. Вы неистовы и в любви: ваши мужчины не отдают сердце одной женщине…
— Мы не знаем
