любви.
— Тогда я и вовсе не понимаю, о чём ты сожалеешь.
— Я не думал, что ты захочешь меня прогнать, — сказал Шогол-Ву, и это было всё, что он мог сказать.
Но Хельдиг вдруг улыбнулась и опустила голову ему на плечо.
— Как он сказал? У нас есть ещё эта дорога…
У границы белого леса время замерло. Всё застыло: занесённое копыто рогача, брызги мокрой грязи, летящая сверху морось, до того мелкая, что не разглядеть уже, алая ли, нет. Замерли ветви. Оборвался скрип колеса.
И копыто упало, брызги разлетелись, ветви поплыли. Телега, скрипя колёсами, миновала первые деревья. Мир не изменился, и можно было дышать. И Нат за спиной рассмеялся.
Шогол-Ву обернулся: Нат лежал, раскинув руки, между мертвецами и нептицей, глядел вверх и улыбался широко. Оттуда, сверху, лился шёпот.
На деревьях, что прежде казались голыми, теперь шумела листва, туманная, прозрачная. Один лист слетел — и растаял на глазах, не коснувшись земли.
— Это души, — ответила Хельдиг на невысказанный вопрос. — Они всегда здесь.
Пёс, залаяв коротко, спрыгнул с телеги и пошёл обнюхивать деревья, оставлять метки.
— А это вожди прошлых лет? — спросил Нат, садясь и указывая пальцем, впервые за долгое время спросил осмысленно. — Во, и этот тоже?
Хельдиг повела бровями — то ли хмурилась, то ли нет.
— Зверя они простят.
Нептица тоже сошла на землю, волоча крыло и прихрамывая. Пройдя несколько шагов, она легла и обернулась на людей. Уронила голову со вздохом.
Тут над травой старого года разлилось сияние, поднялись головки тёмных сухих цветов, зашевелились, как живые, опавшие сучки и обломки ветвей, и пересветыши, длиннохвостые и рогатые, засновали вокруг.
Глаза нептицы расширились, когти сжались, царапая землю, и она прыгнула. Пересветыш развалился в её клюве и погас, падая в траву, но каждая половинка тут же стала новым зверьком. Нептица вскрикнула и прижала одного лапами. Склонившись ниже, взглянула осторожно и недовольно фыркнула: свет погас, остались только сучья, иссохшие стебли и мятый цветок.
Нептица отошла и загребла землю, а за её спиной пересветыш снова встал, умывая мордочку.
Заметив, что на неё смотрят, нептица опустила голову и побрела, распустив крыло, но это было не то крыло.
— Чего это с ней? — спросил Нат. — Я и не заметил, когда ей досталось. Мне что-то было так худо…
— Она притворялась, — объяснил Шогол-Ву и Нату, и самому себе, упирая руки в бока. — Притворялась, чтобы ехать на телеге. Хвитт…
Нептица прислушалась и, видно, поняла, что её хитрость разгадали. Хлопнув крыльями, скакнула в сторону и погналась с псом взапуски между стволов.
Белые рогачи фыркали и били копытами. Они будто сбросили усталость, оказавшись дома, вскинули головы и тоже бежали бы куда глаза глядят, если бы не упряжь.
Клур смотрел, улыбаясь, и всё ещё держал Ашшу-Ри за плечи, а она не противилась.
— Пересветыши расскажут, что мы пришли, — сказала Хельдиг. — Если кто-то хочет уйти, лучше сейчас, пока не поздно.
— Здесь я хочу остаться, — сказал Клур. — Я чувствую, моей душе тут место. Ашша, пришло тебе время отпустить меня.
— Я буду навещать тебя, — откликнулась она и, вскинув голову, посмотрела на дочь леса. — Буду приходить, и меня никто не остановит.
— Нет, ты не поняла, не этого я хочу. Освободи мою душу, ей тяжело в этом мёртвом теле.
— О чём ты просишь меня? — спросила Ашша-Ри, хмурясь и отступая.
— Помоги мне уйти, подари эту милость напоследок. В твоём племени принято отправлять слабых к ушам богов, что же ты смотришь так, будто для тебя это дико? Ашша, я не чувствую рук, не чувствую тела. Я могу сам, но как это, должно быть, выйдет глупо! Я не хочу быть смешным и жалким в этот последний миг. Попросил бы других — вот, старик охотно бы мне помог, — но я хочу, чтобы это была ты. Помоги мне уйти достойно.
— Как я буду без тебя? — севшим голосом спросила она.
— Ты останешься не одна. И ещё попрошу: когда наш сын придёт в мир, будь ему матерью и расскажи обо мне.
— Ты не понимаешь, о чём просишь!
— Ваши законы я знаю. Но разве ты сама не обходила их, когда хотела? Может, пришло время что-то менять.
И он докончил, с прищуром глядя на старого охотника:
— Ты помогла племени вернуть Косматый хребет, и ты позаботилась о том, чтобы камень вернулся в этот лес. Ты спасла их жизни и землю, и пусть только попробуют тебя осудить. Ты донесёшь это до всех, старик.
Клур умолк, ожидая ответа, и Зебан-Ар сплюнул и сказал угрюмо:
— Донесу.
— Так идём, Ашша. Отойдём.
И Клур Чёрный Коготь пошёл прочь, не прощаясь и никому больше ничего не сказав, а охотница ещё задержалась.
— Почему так больно? — спросила она неясно у кого. — Я не хочу знать эту боль!
— Ты отдала ему сердце, — негромко сказала дочь леса. — Он умирает, и твоё сердце умрёт вместе с ним. Но здесь, — она легко коснулась пальцами груди, — здесь у тебя останется его сердце. Память о нём. Не забывай.
Ашша-Ри помотала головой, стиснула зубы и пошла за Чёрным Когтем. По пути потянулась к ножнам на бедре. Нащупала рукоять не сразу.
Они ждали в молчании, но охотница не возвращалась.
— Пойду за ней, — сказал Зебан-Ар и ушёл, ведя своего рогача в поводу, и чёрный зверь Клура пошёл следом.
Но и старый охотник не вернулся, и тогда Шогол-Ву поднялся с края телеги, чтобы поглядеть.
Его соплеменники ушли, не подумав звать с собой, и тело Чёрного Когтя забрали тоже. Шогол-Ву ещё немного постоял, хмурясь, глядя на следы, ведущие прочь: два человека, два рогача, один с грузом и один налегке. Потом вернулся к телеге.
— Ушли? — догадался Нат. — А ты не хочешь с ними?
— Я ушёл однажды, — сказал Шогол-Ву. — Не для того, чтобы вернуться.
— Ну, как знаешь. А нам куда дальше-то? Это и всё, мы справились?
Они посмотрели наверх, где за прозрачной листвой колыхалось алое зарево, но боги больше не плакали.
— Идём, — сказала Хельдиг. — Идём к моему племени.
Белые звери легко везли телегу, а трое, дети разных племён, шли рядом. Рогачи Йокеля нагнали их и, хромая, брели чуть поодаль. Пересветыши то гасли в траве, то поднимались, перебегая дорогу, перепрыгивая камни, стайками качаясь на голых ветвях кустарников.
Дороги хватало, чтобы телега ехала свободно, не цепляя колёсами траву. Должно быть, этим путём дети леса возили хворост и ягоды для сынов полей.
Дорога всё тянулась и тянулась, но вот впереди застучали копыта. Люди — десятка два, все на белых рогачах —
