и будет камень, и боги, я верю, сжалятся над нами всеми и простят в этот раз. Я не хотел, чтобы мне пришлось говорить эти слова, но ещё меньше я хочу это делать. Прошу, сын полей, подумай. Ты сам поймёшь, как лучше.
Сказав это, он перевёл взгляд на запятнанного.
— Ты можешь идти свободно, мы не станем держать. Благодарю, что помог им дойти, но ты, чужак, больше здесь не нужен.
— Я не уйду, — сказал Шогол-Ву. — Я клялся вести сына полей, и путь был долог и труден, но конец тяжелее всего. Я не бросил его прежде, и бросить сейчас подло. Я останусь до конца.
Сын леса нахмурился и хотел возразить, но один из стариков подал голос:
— Да пусть останется…
— Да будет так, — согласился говоривший. — Вы проведёте ночь на берегу реки. В поселение вам нельзя — там, рядом, покоятся ушедшие, — но в эту ночь вы не враги, а наши гости. И у вас будет крыша над головой, и вода, чтобы омыть себя, и пища. О ваших зверях позаботятся. Тело Галь мы заберём. Она будет предана земле, как равная нам, потому что заслужила, и любой твой выбор, сын полей, этого не изменит.
Нат склонил голову, но благодарным не выглядел.
— Хельдиг из рода первых Хранителей, ты пойдёшь с нами. Когда кончится ночь, мы выберем нового вождя, и ты отдашь ему сердце. Да будет так!
Она не стала спорить. Пожала руку напоследок, бросила взгляд, будто что-то хотела сказать, — не понять, что, — высвободилась и ушла, увела своих рогачей. Нат лишь взял с телеги стренгу.
Их заперли в купальне на берегу. Дали вымыться, оставили хлеб и сыр и заперли снаружи на засов. Напоследок сказали:
— Даже не думайте бежать. Стражи Шепчущего леса знают о вас и будут следить. Ты ведь помнишь стражей, сын полей, упавший в реку?
— Помню, — хмуро ответил Нат.
Теперь он стоял у оконца, слишком узкого, чтобы выбраться, и глядел в ночь. Там, снаружи, бродила нептица, иногда вставала на задние лапы, совала клюв в окно и тут же отходила, чихая. От камней на полу, казалось, ещё шёл пар.
— Додумались, где закрыть, — проворчал Нат. — Я сдохну сейчас, и камня они не получат. Ну, веришь ты, что эта дурацкая ночь и есть наша последняя?.. А, не наша. Моя. Тебя-то отпустят.
Он подошёл, не прикрывая окна, и сел на лавку рядом с запятнанным. Потянувшись к блюду, разломил хлеб, но есть не стал.
— И откуда они его берут?
— Что?
— Хлеб. А, забудь, я другое хотел сказать. Я рад, что ты меня не бросил, одному бы тут было совсем паршиво. Могли хоть выпивку дать…
Шогол-Ву промолчал.
— Куда ты пойдёшь потом, к своим?
— У меня нет своих.
— Ну, тогда на Сьёрлиг, как мечтал? Может, и бабу там найдёшь. Эх, жаль, меня рядом не будет, а то ведь у тебя ума не хватит понять, как с этой, Ингефер. Она сама на шею вешается, а ты: я похлёбку варю, я то, я это.
Нат хохотнул.
— Она ведь к тебе бы пришла, сама бы пришла, да ты похлёбкой всё и перегадил. Люди как стали хвалить да над ней смеяться, что пятнистый, мол, лучше готовит, а её стряпнёй только крыс травить, так её и зло взяло.
— Мне не нужна была Ингефер.
— Да уж брал бы, что дают, — посерьёзнел Нат. — Нужна, не нужна… Которая нужна, с той, видишь, ничего не выйдет. Это как мне ждать, что белая дева выйдет из реки. Глупая эта жизнь… Ты хоть обещай, что будешь счастлив, а? Мне-то мир этот, ну, знаешь где… Ради этих я и пальцем бы не шевельнул. Хельдиг вон тоже, видно, не особо рада, а проживёт, как у них положено, против не пойдёт. Ей моё решение счастья не даст. Йокель только вот, да тот мальчишка, Тонне, да ещё ты. Будешь счастлив? Клянись!
Шогол-Ву промолчал.
— Слышишь, клянись! — толкнул его Нат в плечо. — И так тошно, будто рогачьих лепёх наелся, ещё ты с кислой рожей. Вот ради этого мне жизнь отдавать?
Кто-то завозился снаружи, отпирая засов, и Нат умолк.
Первым влетел ветер, сунул холодный нос, обнюхал лица и колени. Следом вошла дочь леса, заморгала, прикрывая глаза от света лампы. Сама добралась без огня, лишь пересветыши, видно было, освещали путь.
— Можно мне войти? — спросила она несмело.
— Ну, давай сюда, — хлопнул Нат по лавке. — Что, тебя отпустили?
Хельдиг промолчала. Зашла, прикрыла дверь, и в неё тут же заскреблась нептица.
— А то мне показалось, тебе не положено было сюда соваться.
— Я виновата, — сказала она печально. — Привела тебя на смерть. Я надеялась… Думала, ты сможешь просто жить.
— Да? А я вот не надеялся. Так и знал, что камень отдать придётся, только не ждал, что так быстро, да ещё дурню какому-то.
— Я хочу остаться здесь, если не помешаю. Вместе ждать не так тяжело.
— Да проходи уже!
Нат хлопнул по лавке снова, а сам поднялся.
— Слушай, — сказал он, — а стражи далеко?
— Бродят вокруг. Уйти не получится, сын полей.
— Да я не уйти… Я вот что: хочу напоследок сыграть у реки. Может, песню придумаю. Ты только куртку мне дай, а то нам, видишь, не оставили. Во, мне для счастья больше ничего и не надо!
Он сорвал с плеч Хельдиг куртку, наброшенную торопливо, — не её старую, измызганную, а чистую, но большую, с чужого плеча, может, отцову, — зажал стренгу под мышкой и исчез в ночи, только дверь скрипнула. Слышно было, что-то сказал нептице. Хельдиг и рта раскрыть не успела.
Обхватив себя руками, хотя в купальне было совсем не холодно, она подошла к лавке и села на самый край.
Нат не соврал. Слышно было, тронул струны: ещё не играл, настраивал.
Хельдиг подняла взгляд, хотела что-то сказать и не решилась, только придвинулась ближе.
— Когда придёт Двуликий, — сказал Шогол-Ву, — твоё племя выберет нового вождя, и ты отдашь ему сердце. Чего ты хочешь от меня, дочь леса?
— Я не думала, что ты меня погонишь, — сказала она, не отводя глаз.
Взгляд её был испытующим и печальным, но тревожило не это. Дочь леса смотрела так, будто видела перед собой не изгоя, чужого в этом лесу и в любом месте, куда бы он ни шёл. Она видела не того, кем он был, а того, кто сильнее и лучше во всём, и когда он несмело коснулся её щеки, тоже протянула руки навстречу.
А потом, прижимая её к себе, он просил
