земли не видят, в небо смотрят! Ведут себя нагло, будто мир держится на их плечах. Когда появились цветные телевизоры, я хотела купить. И что же вы думаете? Не продали! Говорят, что только по талонам для доярок и чабанов. Уверяю вас, пока все они не насытятся телевизорами, нам их не видать. А в прошлое воскресенье я была на свадьбе в Хасавюрте, моего мужа двоюродного брата племянник женился…
— Ну и родство! — вырвалось у Саидат.
— Что вы сказали?
— Родственник, значит, — смутилась девушка.
— Да, близкий родственник, — утвердительно кивнула Хатимат. — Послушайте дальше…
— Я пойду поставлю чайник, — перебила ее сестра.
— Иди, я тебе об этом уже рассказывала.
— И не раз, — вздохнула та.
— Ну и что же произошло на свадьбе вашего близкого родственника? — спросил Шарип и под столом толкнул ногой жену.
— Такая была свадьба! Собралось человек пятьсот. Все разряжены — глаз слепнет. Женщины в золоте, в бриллиантах, щеголяют друг перед другом, состязаются. Столы ломятся. И вдруг появляется одна красотка. Все стали на нее таращить глаза. Мужчины повскакивали с мест, кинулись встречать, каждый предлагает свое место. Женщина совсем молодая и с вот такой прической. — Хатимат подняла руку над головой на полметра.
— Тебе бы пошла такая прическа, — нежно сказал жене Шарип.
— На ней, — продолжала Хатимат, — было надето модное шифоновое платье, на сиреневом поле крупные розы, туфли в тон платью, каблук такой высокий, что, хоть река под ним протечет, туфли не замочит. На одной руке золотые часы, на другой — золотой браслет, на каждом пальце по кольцу — и с бриллиантами, и с бирюзой. Руки белоснежные, красным лаком покрыты когти, в ушах серьги, на шее цепь, — вот такая толстая, — она соединила указательный и большой пальцы.
— Вот такую бы цепь да для нашего Султана, красивый был бы ошейник, — вставил Шарип.
— А на груди у ней значок депутата Верховного Совета всего Советского Союза. Ну, как только она появилась, мужчины завертелись словно на раскаленных углях, передохнуть ей не дают, все приглашают танцевать — уж такое уважение, такой почет!.. Я спрашиваю: «Кто она?» А сама думаю: «Наверное профессорша какая или художница». А мне отвечают, что это доярка Салимат. Тут я чуть со стула-то и не упала!
— Решено, Шарип, — сказала с улыбкой девушка, — едем обратно в аул, буду дояркой!
— Вы, наверное, проголодались, пока ее трескотню слушали? — заходя в комнату, спросила Зубаржат. — Пойдемте выпьем чайку.
— Нет, спасибо, мы очень спешим, — встал Шарип, — и все-таки хотелось бы услышать ваше последнее слово.
Зубаржат попыталась что-то ответить, но Хатимат, окинув комнату взглядом узких, глубоко посаженных глаз, будто оценивая ее достоинства, вмещалась:
— Если будете платить за газ и электричество, то шестьдесят, а если нет — то семьдесят…
— Нет-нет, свет и газ я сама оплачу, — робко перебила ее Зубаржат и вытерла губы. Она делала так всегда, когда волновалась.
— Тогда, выходит, семьдесят? — спросил Шарип.
— Нет, — замахала руками Зубаржат, — дорого это вам. Шестьдесят.
— Ну вот видите, совсем даром! Живите на здоровье. — Хатимат бросила на сестру угрожающий взгляд. — Она руку себе отрезать готова, лишь бы у других вырос ноготь!
— Мы подумаем и придем завтра утром в это же время, хорошо? — спросил Шарип.
— Пожалуйста, заходите, вы нам очень понравились. Я людей с первого раза вижу, — ласково улыбнулась Хатимат.
Когда Зубаржат провожала молодую чету до ворот, она услышала, как Саидат говорила мужу:
— Шарип, не надо! Снимем ту комнату за пятьдесят, а топить я буду сама.
— Нет, милая, здесь лучше. Я здоровый человек, буду работать вечерами.
— Я не хочу, чтобы ты уходил…
Хатимат не могла усидеть на месте в ожидании сестры. Спустившись ей навстречу, она затараторила:
— Сколько раз тебе говорить, не делай добро другим во вред себе!
— Какой еще вред? — с раздражением спросила Зубаржат.
— Зачем ты сразу уступила? Еще бы чуть-чуть поторговаться, и она согласилась бы на семьдесят!
— Ну тебя, — сказала Зубаржат и, махнув рукой, вытерла губы.
— Никогда не поумнеет. Старая корова, а ум как у теленка, — зло бросила сестра.
Зубаржат поднялась к себе. Над чайником клубился густой пар. «Вай, забыла выключить!» — воскликнула она и бросилась к плите. Зубаржат заварила чай в большой синей фарфоровой чашке, потом достала из-под крахмального полотенца целлофановый мешочек с хлебом, пластмассовую масленку и кусок сыра. Она ела и спрашивала себя: «Почему я так волнуюсь, ведь ничего же не случилось?»
Зубаржат была очень робким и доверчивым человеком. Говорила она медленно, опустив глаза, и никогда не повышала голоса. Она никому не могла ни в чем отказать, и не очень щепетильная Хатимат, частенько, впрочем, пользуясь этим, громко ругала сестру: «Ну откуда ты только взялась со своим телячьим умом и телячьим сердцем?» Горести Зубаржат переживала про себя, стараясь, чтобы никто не заметил, зато маленькими радостями, иногда случавшимися в ее жизни, она делилась со всеми.
Матери Зубаржат не помнит. Она умерла на второй день после рождения девочки. Ребенка положили в люльку, привязали к ручке кусок курдюка и дали вместо материнской груди. С этой соской лежала она, забытая всеми. А через два дня соседки всполошились, вспомнив о ребенке. «Умерла, наверное!» Женщины бросились к люльке. Но девочка была жива и здорова. Укрытая овечьей лохматой шкуркой и раскрасневшаяся от жары, она мирно сосала курдюк, уже превратившийся в тряпку.
— Смотрите, не умерла девочка, — подивились женщины, — а был бы ребенок богача, нипочем не вынес бы!
— Аллах знает, кого к себе взять, кого оставить. Я покормлю ее вместе с моим сыном, — сказала соседка Нажават.
— Зачем только бедняжка родилась на свет, — запричитали женщины. — Принесла с собой несчастье. Мать умерла, она осталась. Что теперь делать?
Нажават начала развязывать ремешки, которыми девочка была привязана к люльке.
— Что вы говорите! Не берите грех на душу. Кто виноват, что тиф каждый день уносит людей… О аллах, — горестно продолжала она, — сколько страшных болезней ходит вокруг: чума, холера, сыпной тиф… Сколько детей остаются сиротами…
— Я слышала, что в Темир-Хан-Шуру приехали лекари и хотят всех больных лечить, — сказала одна из женщин.
— Это русские! Вчера, говорят, четыре лекаря были в ауле Гоцакиб. Насильно кололи больных какими-то иголками и давали лекарства. Многие не пускали этих иноверцев в свой дом.
— Мой Давуд говорит, что все изменится, что новая власть будет защищать бедняков, что излечит нас от всех болезней.
— Твой Давуд аллаха не боится; обижайся не обижайся, приведет он в твой дом беду. Зачем лечить того, кого всевышний хочет увести к себе? На все воля аллаха, и если он не захочет, что может сделать новая власть?
— А Давуд верит!
