Чуть помолчала.
— В общем, ты на него хорошо влияешь, Уля. Наверное, ты единственный человек, способный на него как-то вообще влиять. Еще месяц-второй – и, глядишь, и уходить от нас передумает. Так что я приехала-то, в общем, попросить тебя… Не знаю, правда, как теперь тебя просить… Ну…
Аня потратила столько времени и сил, чтобы просить Ульяну о том, что она делает и продолжит делать без всяких просьб. Наверное, выжала себя до дна.
— Я поняла, — Уля жадно втянула ноздрями остывающий воздух, пытаясь наполнить им легкие, которым последние полчаса так не хватало кислорода. — Не волнуйся, мне с моего тонущего кораблика деваться и так уже некуда, я на нём капитан. Значит, это его песни вы исполняли?
Пару раз моргнув, Аня в удивлении уставилась на неё:
— На том сольнике? Да. Я, честно говоря, думала, что если ты и спросишь, то о другом.
«О чем? О том, что между вами было?»
— Не спрошу. Мне кажется, и так всё ясно, — отвела Ульяна взгляд. — Спасибо, что поделилась.
— Хорошо, — согласно кивнула Аня. — Хотела бы я тебя обнадежить, но не стану: это неправильно и вообще опасно. Но всё-таки мне кажется, ты его единственная привязанность и есть. По крайней мере, тобой он дорожит. Как бы странно это для тебя ни звучало с учетом ваших тринадцати лет.
Это называется добить.
— Дорожить можно по-разному, — глухо отозвалась Ульяна.
— Да. Это правда.
***
Эта договоренность с Андреем не давала ему покоя ни днем, ни ночью. Егор решил: «Ты взрослый мужик, вот и веди себя как взрослый мужик, а не как девка сопливая». Раз уж пообещал, то встретится, а там будь что будет. От первого шока с горем пополам он успел оклематься, так что, глядишь, и нормально пойдет. В противном случае… Ну, встретится, а потом попробует забыть. Снова. Как-нибудь намекнет ему, что не заинтересован в продолжении общения.
Вообще-то, Егор об этом наслышан, их народ, их табор – те, кто еще топчет эту землю, а не скопытился, не пропал в местах не столь отдаленных или без вести – стремится по возможности держаться вместе и в случае чего вписывается друг за друга всем составом. Но, во-первых, прошлое и народ остались в Чесноковке, больше двадцати двух лет прошло. Во-вторых, Егор никогда не причислял себя ко «всем», никогда не чувствовал себя неотъемлемой частью их группы, хотя по всем признакам, по воле судьбы ею и являлся. Он – классический её образчик, по нему и его семье можно учебники для будущих специалистов писать. Он и его семья – иллюстрация к тезису, что жизнь после возможна, и жизнь, к удивлению многих, самая что ни на есть обычная.
Да что там «по нему»? По ним всем нужно писать учебники и каждый кейс рассматривать по отдельности: изучая причинно-следственные связи, влияние дыр системы и среды их обитания на судьбу каждого из них от младых ногтей до могилы. Исследовать, писать, выпускать и распространять. В этом случае, возможно, общество когда-нибудь чуть-чуть оздоровится.
Здесь должен зазвучать голос Николая Дроздова: «Здравствуйте, дорогие друзья! Сегодня наш рассказ – о хорошо известных человеку и презираемых им представителях дикой фауны, посягающих на его, человека, до блеска вылизанный мир. О тараканах».
Что есть, то есть. Вряд ли в тот период кто-то из них ощущал себя иначе. Кто знает, может быть, и впрямь гуманнее было бы прихлопнуть самых безнадежных из них тапкой. Чтобы не мучились. Такое убийство из сострадания, знаете. Злая ирония, но… За каждой шуткой кроется толика правды. Тогда жестокость системы заключалась в её равнодушии. В показном милосердии при неимении ресурсов и готовности что-то в себе менять. Сейчас, говорят, всё иначе. Говорят, сейчас трава там сочнее и зеленее.
Не проверял.
Они были табором: такие же чумазые, дикие, тощие оборвыши, выживающие на сваренной на воде каше и картошке. С утра до ночи каша и картошка. В драных разваливающихся ботинках, заношенном тряпье не по размеру. Под пожранными молью дырявыми пледами. Чем богаты, тем и рады, нечего нос воротить. Черноглазые, синеглазые, зеленоглазые, с глазами цвета охры. Люди их боялись, избегали на них смотреть. Оберегая себя от неприятных мыслей, упрямо делали вид, что их не существует. Кочевники, у них не было дома: только осядешь в одном месте, привыкнешь к заведенным устоям – снимайся, меняй, начинай всё заново, бейся за право на жизнь. Цыганята, башкиры, татары, русские – полный набор. Курили поголовно.
Криминал, наркотики, пьянство, жестокость, безразличие семьи, её отсутствие. Истории у всех разные, а итог один: они вместе. В словах «батор» и «табор» совпадают буквы. Им нравилось называть себя батором, а он не понимал, почему. Они же табор. И на каждом из них стоит клеймо. Как на рогатом скоте.
Они. Все они отличались полутонами, степенью искорёженности. Каждый был поломан чуть иначе, чем его собрат. Самое страшное, что, по сравнению с увечьями психики, полученные на этих кругах ада увечья физические – просто не стоящая внимания хуйня. Самое страшное, что в прямом смысле всё зависело от стечения обстоятельств, от того, когда, как именно, в каких точках оказалась приложена внешняя сила, но при этом в своей «нетаковости» каждый винил и винит себя. От ощущения никчёмности не избавиться, как ни пытайся.
Так уж вышло, что Егор прошёл все три первых круга – дважды снимался с места и начинал с нуля. А потом – опять, снова сначала. Мать с отцом отдали всё, чтобы выдрать его из когтистых лап определившейся судьбы. От всего отказались.
Первый круг отложился физической болью, «пониманием» на уровне неудовлетворенных базовых инстинктов, сначала собственным, а затем и чужим надрывным рёвом в ушах.
Второй отложился по первóй смазанными, как через мутное стекло, а затем всё более яркими, надёжно врезавшимися в детскую память картинками. Отложился адаптацией ко всем видам боли, возникновением в голове примитивной логической цепочки и постепенным осознанием: он какой-то не такой, порченный, а значит, недостоин их любви. Отложился ложными надеждами – поначалу сладкими, трепетными, отчаянными, потом постепенно угасающими и наконец похороненными. Отложился всё громче звучавшим шепотом интуиции.
Третий… Третий отложился в нём намертво – окончательным пониманием. Борьбой за ступеньку на их иерархической лестнице. Согласием с мыслью, что портит чужие жизни. Надёжно вросшим в душу чувством вины. Смирением.
С собой. Но не с ними.
Все три отложились на подкорке затхлым запахом старой одежды и склизких, прогнивших половых тряпок, скрежетом ветхих половиц и пробирающим до костей холодом.
Так вот: так уж вышло, что в их баторе Егор единственный прошел все три первых круга. По крайней мере, ни один из оказавшихся на втором и третьем круге ни разу не признал, что видел самый первый. В этом заключалось основное отличие между ним и ими: остальные угодили в табор, обладая бесценным знанием, которого он был лишен. В них успели заложить программу, они успели почувствовать, что такое любовь. И, возможно, потому так тяжело приживались в пока чужом для них мире. А в него, вестимо, не успели – по крайней мере, сам он ничего об этом не помнит. Но и он яростно отторгал свой мир – на уровне подсознания. Не желал признавать себя порождением и частью системы. Наотрез отказывался гибнуть в её жерновах.
Их всех приводили в круг. Большинство со временем принимало новую, безучастную к их судьбам, реальность, но были и те, кто нет. Были и те, кто пытался из неё вырваться – безуспешно. Кому-то удавалось – и тогда они пропадали без вести.
Иногда к ним приходили. К нему – никто и никогда. Иногда приходили за ними. И уводили. Оставляли себе. Или передумывали и возвращали в батор.
Егор никогда не ощущал себя частью группы. Они существовали отдельно, а он – отдельно. Он мог бы их возглавить просто по праву стажа. Но выбрал отстраниться. Ему сразу дали понять, что в стае ворон он – белая. В роль он вжился отлично.
Он менял круги, наблюдая за ними чуть со стороны. Не желая принимать на веру их россказни про то, что существует другая жизнь. Не понимая, какие они на вкус и цвет – другие чувства? Он знал лишь чувство голода, отчаяния, раздражения и злости. Менял круги, гадая, как это, когда тепло и одеяло мягкое, словно чьи-то добрые нежные руки? Как это – нежные руки? В его жизни такие были? Их басни звучали подобно сказкам, льющимся на него со страниц потрёпанных книг. Книгами он спасался. Читать научился в четыре, как Дядя Фёдор{?}[один из главных персонажей произведений детского писателя Эдуарда Успенского]. А что еще там было делать? Он отказывался подчиняться правилам и тем, кто пытался их ему навязать, за что был десятки раз жестоко бит. Он научился бить в ответ, бить первым, и они отвалили. Он был в немилости у власть имущих. От него отговаривали, как потенциальных покупателей отговаривают от дефектного, больного котёнка. Однажды жизнь решила: хватит.
