— Ты же, конечно, о семье в курсе, — чуть помолчав, Аня выдохнула сизый дым, и сероватое облачко, поднимаясь вверх, медленно рассеялось в воздухе. — Это случилось пять лет назад. Он ушел из группы на следующий день, просто раз – и всё, бросил всех. Есть Егор, нет Егора. Без каких-либо объяснений, без оправданий. Пришел на репетицию пустой, поддатый, собрал манатки, инструменты и молча свалил. Всё, что мы тогда услышали: «Я ухожу».
Её голос звучал спокойно, но взгляд остановился в одной точке, а зажатая в пальцах палочка вдруг начала ходить ходуном.
— Тогда казалось, ни с того ни с сего. Только потом, через несколько дней, басист, уже бывший, рассказал мне о родителях. Причем сам он узнал не от Чернова, а от соседей, может даже от вас. Я Егору тогда трубу оборвала. Без толку. Под дверью просиживала. Один раз мне открыли. Я тогда разговаривала с пустотой, клянусь. С призраком. Свою любимую гитару он успел расхерачить, и я собственными глазами видела её бездыханное тело, переломанный хребет… На подставке прямо посреди комнаты. Он как будто весь мир вокруг себя желал уничтожить. Как будто специально на самом видном месте её поставил, чтобы почаще смотреть и привыкать к боли. Чтобы постепенно её в себе изжить, чтобы душу извести. Он же музыкой жил, а тут… Мне потом кошмары неделю снились, Уль, — судорожно вздохнула Аня, на несколько мгновений прикрывая глаза. — Потом встретила Костю, как-то закрутилось с ним и… В общем, я попыталась отпустить ситуацию, тем более все мои попытки достучаться до Егора оказались абсолютно тщетными. Потом еще вирус этот… Карантин. И самой-то мне с горем пополам почти удалось, ну, отпустить, но вот группе нашей – нет.
Ульяна ловила каждое слово, пусть каждое и впивалось колом прямо в солнечное сплетение. Эту информацию она могла узнать только от одного человека – и этот человек прямо сейчас сидел рядом, почему-то готовый с ней делиться. Описанное Аней приводило в ужас и в очередной раз рождало внутри чувство вины за собственную слепоту. Никакие оправдания, попытки обелить себя не помогали. Она намеренно тогда ничего не видела. Ни одной попытки не предприняла, ни одной «не такой» мысли в голову свою пустую не допустила. Слушала мамины причитания и соглашалась. Мстила за причиненное восьмью годами ранее.
Зло отшвырнув окурок куда-то на газон, Аня облокотилась на спинку скамейки, откинула голову, закрыла глаза и замерла в этом положении.
— Три года сплошных проблем без просвета, Уль. Музыканты тасовались, как карточная колода. Он умудрялся всех нас в тонусе держать, а у одной меня ни черта не выходило, мы быстро скатились. Для группы время было ужасное, мрак! Вроде и не растеряли нажитое непосильным трудом, а вроде как в трясине какой-то увязли. А как в городе объявили локдаун, так вообще. Всё. Никто ничего не хотел. Короче, к концу третьего года без Егора я приняла решение о роспуске, потому что спасать там, честно говоря, оказалось уже нечего. Но бывает же: за день до встречи, на которой я собиралась сделать объявление, звонит один наш общий знакомый и говорит: «Анька, я только что от Чернова. По ходу, там просвет наметился. Делай с этой информацией, что хочешь». Ну, я в тот же вечер и ломанулась.
Анина рука вновь полезла в сумочку за пачкой – теперь на ощупь. Уля осторожно забрала сигареты: ей казалось, что вот так, одну за одной – это уже слишком. Аня усмехнулась, но возражать не стала.
— Ты прямо как он… Ладно, вы оба правы. И, в общем, до сих пор не пойму, как, но мне удалось убедить его вернуться, — продолжила она рассказ. — Наверное, новости о закрытии проекта подействовали. Или сам понял, что если продолжит в том же духе, то со дна уже не поднимется. Или отпустило его немного. Короче, наконец, взял себя в руки. Вошел в колею. Раньше тексты писал для нас, теперь как отрезало. Но мне уже всё равно было, веришь? Лишь бы играл, лишь бы в нас жизнь вдохнул, сам перестал бухать и занялся делом, лишь бы отрегулировал рабочие процессы и на оборзевших новеньких управу нашел. Потому что те, кто воспринимал меня как лидера, вслед за ним из группы ушли, а с новыми ребятами мне себя поставить не удалось.
Поспевать за Аней у Ули не получалось. Поток откровений лился на голову без пауз, бросая поочередно то в бурлящий кипяток, то в ледяную воду. Обо всём услышанном она будет думать долго и в тишине – ночью. А сейчас задача простая: всё, что от неё требовалось – каким-то образом выслушать Аню до конца, не умерев на этой самой лавке.
— В общем, всё получилось, и в какой-то мере я считаю это своей заслугой, — устало констатировала Аня. — Мы чуть ли не из пепла возродились тогда. У меня аж в жопе шило вновь заиграло, я же у нас и швец, и жнец, и на дуде игрец – и вокал, и менеджер, и кто угодно. Даже студийку{?}[студийную запись ] из своего материала и каверов писали. Репетиции, небольшие солянки{?}[выступления нескольких артистов на одном мероприятии], все дела – мы ожили. Ограничения нас не останавливали – мы знали, что найдем варианты, где выступить. Маленькие открытые площадки, летние веранды… А! — с какой-то безнадёгой махнула она рукой. — И слушатели наши… Ты бы видела, как они нас принимали! Я потом в гримерках плакала от счастья.
Таки тактично выудила из рук Ульяны пачку и закурила третью. В огромных карих глазах читалось: «Прости, но мне надо».
— Но… От прежнего Егора ничего не осталось, вообще. То есть, Уль, пойми меня правильно. На ваше общение пришлось семь лет твоего детства, так я поняла? А на наше – последние семь. Три вычтем, останется четыре. И первые два года из этих четырех он был совсем другим. Это было время нашего взлета и его белая широкая полоса, прямая магистраль без светофоров. Уж не знаю, с какой частотой они меняются, эти полосы, но мне посчастливилось попасть сразу на белую. Я же не брежу, ну! Ты своими глазами все видела! А вот эти годы после возвращения – это не тот человек, пусть в гитару по-прежнему и вкладывает всю душу. Не пишет, и ладно. Но и не пел же всё это время. Вообще! — в отчаянии воскликнула Аня. — Он и раньше выдерживал дистанцию с людьми, но после… Это же просто Великая Китайская стена. Замкнулся в себе, замков понавешал, эмоций ноль, маску с лица не отдерешь, а я-то точно знаю, что там, под ней, море безбрежное. Он не покажет, лишь по глазам читать и остается. А в июне предупредил, что уходит. Правда, после того, как мы отыграем все летние концерты. Якобы мы с ним в разные стороны смотрим, — завелась она. Дрожащий голос зазвенел высокими нотами. — Ну, может он и прав, может, и в разные. Он, в отличие от меня, никогда не довольствовался достигнутым. Я совершила роковую ошибку, приведя в группу еще одного лид-гитариста. Парень конфликтным оказался, с гонором. Вообще-то хотела я, конечно, как лучше, а вышло как вышло, — из Аниной груди вырвался обреченный вздох. — Я плевать хотела на авторские тексты и готова исполнять каверы до конца дней своих, мне важнее контакт с залом, сам творческий процесс. А Егор уже бесится. Сам не пишет, но говорит, что на нём зацикливаться не стоит, предлагает мне пробовать. А я, блин, только «правшу» и «анашу» зарифмовать могу. Ему все ещё не нравится отношение коллектива к работе. Где-то он прав, но в целом просто перфекционист: ему всегда надо больше, лучше, выше, круче. Наверное, благодаря такому отношению мы сейчас там, где есть, а не в глубокой жопе, но…
Теперь, после пятнадцати минут Аниного непрерывного, наполненного болью, обидой и отчаянием монолога, Уле стало кристально ясно, почему та не решилась на переписку в мессенджере. За эту нежданную откровенность она была его подружке благодарна, несмотря на собственное внутреннее опустошение. Выходка Вадима ушла далеко на задний план, стала казаться чем-то совсем несущественным, фигней, не стоящей выеденного яйца. Только… как она может им помочь? Обоим?
— Короче, прости, что грузанула… Тебе, наверное, интересно, зачем я всё это сейчас тебе рассказываю? — как считала Улины мысли Аня. — А очень просто, Уль. Ты сама только что подтвердила мои предположения. Ваше общение возобновилось, и он стал стабильнее. Спокойнее. Перестал срываться на людей, нашел-таки общий язык с новым гитаристом. Снова стал улыбаться. Когда засмеялся, я вообще в транс впала, я думала, он не умеет, клянусь! Уля, он петь опять начал! На сольнике четверть всей программы исполнил, — Анькины тонкие пальцы, загнувшись один за одним, сжались в кулачок. Не то, что Уля не могла поверить своим ушам, но вообще… Вообще, кажется, кто-то сегодня ночью не сомкнет глаз. Опять. — Не смотри на меня так, я в своем уме. Я давно за ним наблюдаю, и два плюс два у меня точно получится четыре, а не пять, — решительно мотнула головой Аня. — Здесь исключено другое объяснение, его просто нет, в случайности я не верю. Он скрытный ужасно, но за эти годы по крупицам какой-никакой портрет собрать удалось. Совсем ничего я не знаю только про его детство, эта тема – табу, молчит как партизан. Но я знаю, какой образ жизни он ведёт, с кем общается – со всеми и ни с кем. Вокруг него полно людей и при этом никого. Думаю, что избегает привязанностей, так как близко к себе никого не подпускает. Последние два года это видно особенно хорошо, прям обострилось. Бабы эти всё туда же: сегодня одна, завтра другая, послезавтра десятая. Эти сороки ведутся на блёстки, а его это бесит, я же вижу! — с жаром воскликнула Аня. — А сейчас, смотрю, вообще разворачивает их на выход одну за одной, стройными шеренгами маршируют.
