– Они его съели, – сказала Дженни Пенни, и по ее грязной щеке к уголку рта сбежала одна слеза. – Сказали, что он убежал, но я знаю, как все было. Вкус-то был совсем не такой, как у курицы.
Еще не договорив, она подняла подол халата, подставив холоду белую коленку, и со всей силы опустила ее на острый край плитки. Кровь немедленно побежала по ноге вниз, к краю носка. Я молча смотрела на нее, испуганная и одновременно зачарованная этим внезапным неистовством и спокойствием, сразу же разлившимся по ее лицу. Задняя дверь дома распахнулась, на улицу вышел мой брат.
– Ух ты, ну и холод! – поежился он. – А вы что тут делаете?
Мы не успели ответить, но он уже увидел ногу и кровь.
– Черт!
– Она споткнулась и упала, – поспешно объяснила я, не глядя на нее.
Брат присел на корточки и потянул ногу Дженни к свету, льющемуся из кухонного окна.
– Дай-ка посмотрим, что у тебя здесь, – приговаривал он. – Черт, сколько крови! Больно?
– Уже нет, – ответила она, засовывая руки в слишком большие карманы халата.
– Тут нужен пластырь, – сказал брат.
– А может, и два, – подхватила я.
– Ну, тогда пошли. – Он поднял Дженни на руки и прижал к груди.
Я никогда не думала о Дженни как о маленькой девочке. Странный ночной образ жизни и преждевременная самостоятельность как-то старили ее. Но тем вечером Дженни Пенни, прижавшаяся к груди моего брата, показалась мне маленькой, беззащитной и несчастной. Ее щека мирно прижималась к его шее; глаза жмурились от ощущения защищенности и заботы. Я не пошла в дом сразу за ними. Пусть она вдоволь насладится этим моментом. Пусть поверит в то, что все, что есть у меня, принадлежит и ей.
* * *
Несколько дней спустя мы с братом проснулись от шума и ужасных воплей. Мы выскочили на площадку, вооружившись тем, что оказалось под рукой (я – мокрым ершиком для унитаза, а брат – деревянным рожком для обуви), и увидели, что по ступенькам вверх бежит отец, а за ним взволнованная мать. Отец был бледным и казался похудевшим, как будто за то время, что мы спали, он потерял целый стоун веса.
– Я ведь говорил вам, что так и будет? – спросил он, подняв к нам незнакомое безумное лицо.
Мы с братом растерянно переглянулись.
– Я же говорил, что мы выиграем! Говорил? Я – счастливчик! На мне благословение Господне. Я избранный. – Он опустился на верхнюю ступеньку и зарыдал.
Его плечи тряслись, годы сомнений и мук вырывались из груди вместе с громкими всхлипами, и самоуважение вновь вернулось к нему благодаря всего лишь клочку бумаги, который он сжимал между указательным и большим пальцами. Мать погладила его по голове и оставила лежать на площадке. Нас она отвела в родительскую спальню, где все еще пахло сном. Шторы были задернуты, а постель смята. Мы с братом чувствовали странное волнение.
– Садитесь, – сказала она.
Мы сели на кровать; я угодила на мамину грелку и почувствовала слабое тепло.
– Мы выиграли в футбольный тотализатор, – спокойно сообщила она.
– Ни фига себе, – сказал брат.
– А что с папой? – спросила я.
Мать тоже опустилась на кровать и начала ладонью разглаживать простыню.
– У него шок, – объяснила она то, что и так было ясно.
– И что это значит? – не унималась я.
– Чокнулся, – прошептал брат.
– Вы ведь знаете, как ваш отец относится к Богу и тому подобному? – спросила мать, не отрывая глаз от разглаженного участка простыни.
– Да, – сказал брат, – он во все это не верит.
– Ну да, а сейчас все стало сложнее. Он молился, чтобы это произошло, и его молитва была услышана; перед ним как будто распахнулась дверь, но он знает: чтобы в нее войти, придется от чего-то отказаться.
– И от чего ему придется отказаться? – спросила я, испугавшись, что, возможно, от нас.
– От убеждения, что он дурной человек, – объяснила мать.
Было решено, что наш выигрыш должен остаться тайной для всех, кроме, разумеется, Нэнси. Она в это время отдыхала во Флоренции вместе с новой любовницей, американской актрисой по имени Эва. Мне не разрешили рассказать даже Дженни Пенни, и чтобы как-то намекнуть ей, я постоянно рисовала на листочках стопки монет; в конце концов она решила, что я таким образом призываю ее стащить деньги у матери из кошелька, что она и сделала, а потом накупила на них шербету.
Не имея возможности разговаривать про выигрыш во внешнем мире, мы перестали обсуждать его и во внутреннем, семейном, и скоро из события, способного изменить нашу жизнь, он превратился в событие, которое было и прошло без всякого следа. Мать по-прежнему по купала вещи только на распродажах, и ее бережливость даже усилилась. Она штопала наши носки, ставила заплатки на джинсы, а Зубная фея отказала мне в компенсации за очень болезненно резавшийся коренной зуб даже после того, как я написала ей в записке, что за каждый лишний день буду начислять проценты.
Однажды в июне, через несколько месяцев после выигрыша, отец приехал домой в абсолютно новом серебристом «мерседесе» с затемненными стеклами – на таких, наверное, ездили дипломаты. Все соседи стали свидетелями этого вызывающего поступка. Когда дверь машины распахнулась и из нее показался отец, наша улица отозвалась характерным стуком: это разбивались упавшие на землю челюсти. Отец попытался улыбнуться и пробормотал что-то насчет неожиданно полученного «хорошего бонуса», но, неведомо для себя самого, он уже начал восхождение по ведущей к элитным вершинам лестнице и уже смотрел сверху вниз на знакомые, добрые лица людей, много лет деливших с ним жизнь. Мне стало стыдно, и я ушла в дом.
В тот вечер мы обедали в полном молчании. Разумеется, думать все могли только об «этой машине», и еда казалась невкусной. Наконец мать не выдержала и, поднимаясь из-за стола, чтобы налить себе стакан воды, спокойно спросила:
– Зачем?
– Не знаю, – ответил отец. – Я мог ее купить – вот и купил.
Мы с братом посмотрели на мать.
– Но это уже не мы. Такая машина – это не мы. Такая машина – это все злое и уродливое, что есть в этом мире, – сказала она.
Теперь мы смотрели на отца.
– Я еще никогда в жизни не покупал новую машину, – жалобно сказал он.
– Ради бога, дело ведь не в том, что она новая! Дело в том, что большинство людей за такие деньги могли бы, например, купить дом или хотя бы сделать первый взнос. Эта чертова машина делает нас совсем другими людьми, не такими, как мы есть. Это вообще не машина, это символ всего гадкого в нашей стране. Я никогда в нее не сяду. Выбирай: либо я – либо она.
– Выберу, – пообещал отец, поднялся и вышел из кухни.
Ожидая, пока отец сделает выбор между Женой и Машиной, мать исчезла, оставив нам только короткую записку: «Не волнуйтесь за меня. – (До этого мы и не волновались, но тут начали.) – Я буду очень скучать по моим дорогим детям». Тот факт, что она при этом не упомянула отца, еще долго отравлял воздух в доме, как гнилостный запах «стилтона» после прошлого Рождества.
В период этой временной разлуки отец держался мужественно и ездил на работу в свой Пункт бесплатной юридической помощи на «мерседесе», что придавало непривычно гламурный вид парковке, которую их офис делил с дешевой забегаловкой. Пришедшие за консультацией преступники дружно требовали предоставить им того юриста, «чья тачка стоит там у ворот». Они явно считали машину символом жизненного успеха и даже не подозревали, что ее владелец чувствует себя в данный момент полным неудачником.
Как-то вечером он задержал меня на кухне и заговорил о машине:
– Она ведь тебе нравится, Элли?
– Вообще-то не очень.
– Но почему? Она такая красивая.
– Но такой больше ни у кого нет.
– Так это ведь хорошо – быть другой, непохожей на остальных.
– Не знаю. – Я-то как раз очень хорошо знала о своей тайной потребности слиться с остальными, стать их частью или попросту спрятаться. – Я не хочу, чтобы люди знали, что я от них отличаюсь.
Я подняла глаза и увидела, что в дверях стоит брат.
* * *
Вместе с семейной покатилась под откос и моя школьная жизнь. Я с удовольствием забросила учебники и сочинения, ловко намекнув учителю, что у нас дома не все ладно, и теперь нередко развлекала себя мыслью, что, возможно, тоже стану ребенком из неполной семьи. Дженни Пенни я сообщила, что мои родители, похоже, скоро разведутся.
– Надолго? – спросила она.
– На столько, на сколько потребуется, – ответила я словами матери, которые она бросила отцу, перед тем как захлопнуть за собой дверь.
Мне нравилась моя новая жизнь: в ней были только я и Дженни Пенни и мы часто сидели в старом сарае, подальше от хаоса и несчастий, принесенных в наш дом неожиданным богатством. В сарае, оборудованном братом, было уютно, имелся даже маленький электрический обогреватель, перед которым любил сидеть бог, грея шкурку, отчего та начинала кисло пахнуть. Я устраивалась в ободранном кресле, когда-то украшавшем гостиную, а Дженни Пенни – на старом деревянном ящике. Воображаемый официант приносил нам мартини с водкой: по утверждению брата, напиток людей богатых и искушенных. Годы спустя именно с этого коктейля я начну праздновать свой восемнадцатый день рождения.
