были мобилизованные поколение назад крестьяне и их дети, разумеется, не несшие в генах ничего похожего на протестантскую этику индивида. Накопленное по крохам в 1929–1988 гг. подверглось воздействию экспериментов типа «Закона о предприятии». Всеобщее требование регионального хозрасчета было уже за пределами здравого смысла.
Удивительная вера коммунистических вождей в способности буржуазной экономической науки — эскиз в безумии сам по себе. Партийный пролетарский прозелитизм трансформировался номенклатурным поколением в свою противоположность. Что толку теперь предъявлять счет выпускникам этих своего рода церковно-приходских школ – партийных учебных заведений? Страна и история еще долго будут недоуменно смотреть на лучших, на образованных, на тех, кто имел идеалы, кто любил свою страну и желал ее обновления, но слишком усердно поверил в догму, противоположную собственным лекционным курсам. Не слишком ли большую цену заплатила страна за их спонтанность, чувство непогрешимости, заносчивость до пределов преступной гордыни, легкость в обращении с судьбой страны, черствость в отношении старших поколений?
Гимн свободному рынку явился апологией искаженного мировоззрения. Англосаксонский мир вместе с Дж. М. Кейнсом и Ф. Рузвельтом отошел от него в 30-е гг. Прочий же мир, то есть девяносто пять процентов мирового населения, не знал экономического развития на основе свободного рынка никогда. И то, что западный мир знает о свободном рынке, не внушает ему иллюзий. Скажем, известный в России филантроп Дж. Сорос написал недавно в журнале «Атлантик мансли», что дисциплина рынков свободной торговли может быть такой же тиранической, как фашизм и коммунизм. А американский журнал «Бизнес уик» сообщил в номере от 24 февраля 1997 г., что, «если корпоративная Европа, с ее многовековой традицией социального обеспечения, устремится к англосаксонскому образцу, то их открытая борьба лишь усилится».
Но российская интеллигенция отставила роскошь сомнения. Понятно, что страна (совсем не та, что в 1917 г., гораздо более в своей массе образованная и восприимчивая) ждала от своих интеллектуальных лидеров объяснения материальных успехов одних стран и очевидных неудач других. Окружавшие Горбачева политологи и экономисты несомненно следили за господствующими на Западе теоретическими тенденциями. Они никогда не пришли бы к воспеванию рынка, скажем, в 1960-е или 70-е гг., когда на Западе, даже в англосаксонском мире, царил совсем другой стереотип. Но в атмосфере временной победы неолибералов-рыночников «чикагской школы» лучшие умы России привычно поверили в «последнее слово». Сработал рефлекс. В конце 80-х годов XX века следовало верить в певца свободного рынка Милтона Фридмена (хотя, к чести Фридмена, нужно упомянуть о специально написанной им работе, посвященной идее принципиальной неприложимости его идей к русской действительности). В результате доморощенные пересказы созданных для специфических условий макроэкономических постулатов, принадлежащих последней череде Нобелевских лауреатов (разумеется, американцев; разумеется, рыночников), затмили самоосмысление и собственный упорный, планомерный труд.
Не будем идеалистами, конечно же, самонадеянные советские экономисты не могли в скромные краткие годы проделать труд Кальвина, Лютера и Конфуция, не могли «внедрить» трудовую аскезу своей многомиллионной, зачитывавшейся их статьями пастве. По многие причинам. Субъективным – не было прозелитической революционно-религиозной внутренней убежденности. Ее заменял яркий скепсис, набор средней убедительности логических канонов. Объективная причина – коллективистское сознание так или иначе отвергало курс на приоритет самореализации индивида, противилось появлению полюсов кричащего богатства и молчащей бедности. Нам в данном случае важно не то, что в принципе могло (или не могло) реализоваться, а то, в каком направлении призванная номенклатурой советская экономическая наука повела готовый к переменам (как к традиционному еще одному испытанию) народ в сюрреалистической обстановке 1988–1991 гг., когда все прежде невозможное стало казаться возможным за несколько месяцев, за 500 дней, до ближайшей осени.
Российская интеллигенция совершила «грех нетерпения и неуемной гордыни», она подавила в себе свое главное родовое качество – разумное сомнение – и бросилась в новый социальный эксперимент с не меньшей страстью, чем революционеры 1905 и 1917 гг.
Совсем скоро часть интеллигенции сказала себе, что «их» страна – это «эта» страна. Когда это произошло? Наверное, когда оказались неосуществимыми идеалы, казавшиеся столь очевидно привлекательными, когда эти идеалы столкнулись с сопротивлением и непониманием, с косностью населения. Когда формула «хотели как лучше, а получилось как всегда» подчеркнула заколдованность российского круга модернизации и цели реформаторов существенно сдвинулись в сторону личных.
Может ли характеристика «эта» возобладать над определением «наша»? Видимо, может. Для этого должна быть разрушена связь между людьми (главная характеристика коллективистской страны) – чтобы исчезли мы, а утвердилось множественное «я». Чтобы выветрилась под напором цинизма коллективная память, «любовь к отеческим гробам», чтобы окружающим стало совсем неловко от признания в любви к многострадальной отчизне с ее гипсовыми постаментами и фанерными звездами. Чтобы была бесстрастно завершена люмпенизация населения, перевод его в режим естественного выживания, войны всех против всех.
Но в итоге, пожалуй, не будет не только «нашей», но и «этой» страны…
Республики в составе СССР. Национальная политика
Национальные отношения в СССР, вплоть до «перестроечных» времен, принято было считать предметом гордости партийной и государственной политики. И действительно, официально провозглашенная в 60 – 70-е гг. новая историческая общность людей была отнюдь не мифом. Укоренившийся в последние два десятилетия сарказм в адрес «гомо советикусов», или попросту «совков», совершенно не отменяет тот факт, что на уровне массового сознания ощущение глубокого единства советских народов имелось.
Примеров, демонстрирующих, что этнические, культурные, расовые различия людей при определенных обстоятельствах могут быть забыты, советская история давала немало. Главное, что позволяло достичь этого, было чувство причастности к общему великому делу. Так было во времена первых пятилеток, в годы Великой Отечественной войны, целинной эпопеи. Люди разных национальностей воспринимали как свои, «кровные» успехи советских ученых, спортсменов, деятелей культуры, гордились беспримерными подвигами своих воинов, полярников, летчиков, космонавтов, независимо от их национальной принадлежности.
Беды и несчастья, внезапно случавшиеся в разных частях страны, вызывали сопереживание, стремление помочь со стороны всего многонационального советского народа. Пример тому – Ташкентское землетрясение в 1966 году, полностью уничтожившее целый город и погубившее десятки тысяч его жителей. Всего через год на месте руин возник новый город, целые улицы которого были возведены безвозмездными усилиями и средствами всех республик СССР.
Степень сплоченности советских национальностей и стремление к взаимному сближению особенно ярко проявлялись в сравнении с другими многоэтническими государствами. В США, например, чуть ли не открыто действовали расистские организации типа
