одна за другой. Все, что у нее внутри, оказалось разрушено. Ее порезали тысячу раз, миллион раз.
Кровь хлынула из всех пор на лице. Она лилась из-под коленей, из ушей, из подмышек. Из всех желез. Она захлебывалась кровью. Принцессы Башни бросились к ней, упали рядом с ней на колени. Одна сказала:
– Шея! Займись шеей. – Но шея распадалась с той же скоростью, с какой получалось ее восстанавливать. Детское тело разваливалось на части. Тонкая смуглая рука погладила ее по щеке:
– Держись. Где бы ты ни была, дура, я знаю, что ты меня слышишь. Держись!
За их голосами, за кровью, за тусклой сладостью боли она услышала Пола:
– Пирра, давай!
Выстрел. Бледно-желтая фигура рухнула рядом с развалинами тела Ноны, прямо в телесные жидкости Ноны, задергалась в спазматическом припадке, она содрогалась и тряслась так, как будто могла каким-то образом вывернуться из кожи. Пол опустился рядом с Ноной, еле взглянув на исходящую пеной и криком сестру Короны. Сказал только:
– Эффективно.
– Я берегла эту пулю для Джона, – сказала Пирра. – Пули для Вестников не растут на деревьях. Ее сделала для меня Уэйк. Или я украла ее у нее. Какая разница. Пол… может быть… еще…
Голос Пола звучал отстраненно и далеко. Она как будто плыла под водой. Ей очень хотелось под воду.
– Открой дверь. Прямо сейчас.
Нона почувствовала, что ее поднимают. Кириона держала ее за плечи, Пирра – за бедра. Пирра под ее бедрами. Почему они несли ее таким образом? Почему Пирра говорила:
– Пол, держи руку, она отрывается.
Освещенная скала была такой огромной и ужасной. Столько людей стояли над ней, над ее телом, над телом ребенка. Ребенка с большими черными глазами. Над куском плоти с фиолетовыми губами.
– Это же не настоящий вход? – говорила Пирра. – Не может такого быть.
И кто-то – старая солдатка – отвечал:
– Нет. Настоящий камень, говорят, в коридоре. Но я не могу поднять этот, я не адепт…
Громкий звук. Камень катится в сторону. Приятно скрежещет.
– Это не проблема, – говорит Пол. Старик хрипит:
– Ловушки. От воров. Капканы.
– Давайте я, – снова говорит Пол.
Она была в этом коридоре, она протиснулась через трещину в скале. Не через проход, не здесь. Джон сказал, что хочет ей что-то показать. Очень красивое. Что ей понравится.
Снова голос Пола – голос Камиллы – голос Паламеда:
– Почти все отключены. Чистая работа, не знаю чья.
Возможно, тело потеряло сознание. Следующим, что она услышала, стали настойчивые слова Кирионы:
– Бери. Откуда угодно. Забирай все.
– Моя госпожа, – слабо говорил старик, – моя госпожа… моя девочка.
– Мне не нужно все. Просто немного влаги.
Пирра говорила:
– Тут ничего не подделаешь. Касси, Мерси и я работали с клеточной танергией. Для активации нужна свежая танергия.
Джон любил ее. Она была рыцарем Джона. Она любила Джона. Она так любила мир, что подарила ему Джона. Мир так любил Джона, что даровал ее. Джон так любил ее, что сделал ее – ею. Джон любил мир.
– Убей меня, – сказала Кириона.
– Нет. Ты уже мертва, – ответил Пол, – реакции не будет.
– Меня, – сказала Пирра, – меня и Гидеона. Если бы Уэйк просто попросила, я бы это сделала. Умерла здесь, с ней, для этого…
– Меня убейте, идиоты, – проскрипел Крукс.
Она пришла не сама, черноглазый кусок мяса просил об этом. Цепь поцелуя: лед, обжегший губы, примерзшие к ледяным губам. Слезинка на руке. Руке, которую создал Джон.
Кто-то что-то сказал. Старик Крукс, малыш Крукс – ему едва исполнилось сто лет – хрипло говорил:
– Убей меня, и меня заберет неизведанное. Убей меня ради любви к Преподобной дочери. Думаешь, Нав, ты одна знаешь, что такое смерть? Я понял, что ты мертва, когда увидел тебя. Я совершу этот грех. Я умру ради нее. Она мое дитя. Я единственный, кто может умереть за Преподобную дочь Харрохак Нонагесимус.
– Конечно, – сказал кто-то так яростно, что голос показался незнакомым, – отлично. Умереть. Умереть за нее. И это единственное добро, которое ты когда-либо для нее сделал. Это все, что вы могли ей дать. Ты мог бы жить ради нее… но ты не знал как.
– Опять ты языком мелешь, не понимая о чем, – сказал Крукс. – Все наши жертвы. Наша экономия. Кровь хранителя Гробницы.
– Ты уверен? – спросил Пол.
– Маршал, у вас есть долг перед Дрербуром и оссуарием, – сказала Агламена. – Мой долг как вашего…
– Нет! Я не позволю! – крик Кирионы.
– Мое право… Я все равно умираю.
– Да просто отпустите его, – прорычала Кириона. – Он хочет умереть? Ну так я это сделаю! Много лет мечтала!
Джон сказал: «Там так красиво. Посмотри обязательно».
Она сказала: «Красивого почти не осталось. Где Анастасия? Давай я с ней поговорю».
– Ну, вперед, трусливая дура, – сказал Крукс. – Давай, нож перед тобой! Вся работа сделана.
– А ты знаешь, что я дитя Бога? – спросила Кириона. – Ты вообще знаешь, что все, что ты со мной делал… все подзатыльники, все замки́, которые ты за мной закрывал, все кандалы, все эти тарелки с дрянной едой… каждое слово, каждый взгляд… все это время я была дочерью Императора, голубой кровью! Я хочу, чтобы ты понял, кто я!
– Ты – это ты, – сказал Крукс, – бесполезный жернов на шее моей любимой. Ты рождена, чтобы заставить ее страдать. Ты умерла, как и жила, Гидеон Нав, – разочарованием для меня и Бога.
Раздался влажный, хлюпающий звук. Старик выдохнул. Стало темно. Потом был свет, яркий, холодный, электризующий, как смерть, и шорох другого камня, который медленно откатывался в сторону. А Кириона все говорила:
– Мне неприятно! Блин! Почему мне не понравилось! Так нечестно! – Истерические нотки в голосе. – Почему это так гадко! Ты, старый, мерзкий… жестокий… мудак… почему ты… почему я…
«Светлячки», – сказала она Джону.
«Технически это жуки, – возразил Джон, – но я всегда любил их».
Узкие тела жуков с длинными висящими усами, ковер колеблющихся, мертвых, мигающих огней на потолке гробницы. Зеленоватые, рыжеватые, желтоватые, бесшумно ползающие друг по другу, свешивающие длинные отростки. (Что-то оторвалось от тела ребенка; кажется, нога – Пол снова ее приделал.) И вода… огромный бассейн настоящей соленой воды, которую она пила, стоя на коленях. Они переместили тело ребенка подальше от остальных. Они не могли остановить ее. Она вошла в воду: а-а-а-ах! Это было приятно. Вода оказалась ледяной, она заморозила сердце ребенка, но теперь она управляла этим телом и не нуждалась в сердце.
– Пусти, – сказал кто-то, – это гравитация. Пусть идет.
Голоса стали далекими и тусклыми, она уже не могла их различить. Почти все человеческие голоса звучали одинаково. Они не казались красивыми. Воды расступились перед
