Тихом океане, и до сих пор до Совета министров не доходило никаких разногласий по такому вопросу, несмотря на то, что бывают у нас заседания, которые целиком посвящаются разрешению самых мелких споров».
Оговорившись кратко, что в вопросе, по существу, я целиком разделяю точку зрения министра иностранных дел и мог бы привести весьма любопытную мою беседу с японским послом, даже показавшим мне на днях перевод полученных им депеш от своего правительства, поручающего ему выяснить нашему правительству и, если даже нужно, испросить аудиенцию у государя, чтобы заверить его о совершенно непонятном настроении нашего начальника Приамурского края.
Я доложил Совету весь инцидент, ставший мне известным лично от государя, и привел все данные, указывающие на полнейшую несправедливость того, что доложил военный министр государю, обвинив меня в том, в чем я не повинен ни душою, ни телом, и переложив на меня вину своего собственного ведомства, которое до сих пор не подвинуло самых начальных вопросов, без которых нельзя и приступить к делу. Я огласил наличную цифру неизрасходованного кредита, который лежит без употребления уже третий год, а виновника такого порядка военный министр ищет не у себя в ведомстве, а в тех двух ведомствах, Государственном контроле и Министерстве финансов, которые виноваты только в том, что не возражали против новых ассигнаций, когда и со старыми не умеют справляться.
Меня горячо поддержал государственный контролер, и заседание окончилось в тягостном молчании, которое прервано было обращением ко мне Столыпина словами: «Мы не будем доставлять журнала по настоящему нашему собранию, но я прошу вас, Владимир Николаевич, доложить его величеству все, что вы нам объяснили, и дать мне вашу письменную справку для того, чтобы я имел также возможность сказать государю все, чему я был свидетелем сегодня и что меня так глубоко взволновало».
Я предложил генералу Сухомлинову прислать эту справку и ему, на что он, как ни в чем не бывало, поблагодарил меня, прибавив: «Вероятно, какой-нибудь молодой и неопытный полковник Генерального штаба просмотрел не все дело». На это мы все только переглянулись и молча разошлись.
На той же неделе в пятницу я представил государю подробный доклад по поводу неправильного заявления военного министра. Он при мне же прочитал его и оставил его у себя, сказав: «Я передам военному министру, что нельзя сваливать вину со своей головы на чужую. Меня все это дело просто волнует не потому, что я придаю значение телеграммам Унтербергера — я и сам уверен, что нам ничто не угрожает со стороны Японии, — но потому, что мы так медленно и плохо работаем, и все ищем, [как] свалить ответственность на других».
Прошло с той поры около месяца. Государь собирался уехать на его любимый отдых в шхеры перед готовившимся осенью путешествием его в Италию для свидания с королем в Ракониджи и просил меня, на одном из моих докладов, подготовить все, что потребует его решения до его выезда, так как он хотел бы отдохнуть некоторое время от всяких приемов.
Дел у меня накопилось очень много, в особенности в связи с начавшейся уже подготовкой работ по составлению государственной росписи на 1910 год.
Особенно много вопросов было у меня в связи с выяснившимися уже к тому времени крупными разногласиями с военным министром, по которым государь выразил мне свое желание получить от меня объяснения до внесения их в Совет министров.
Мне пришлось захватить с собою большое количество всякого рода материалов, сведенных в обширный доклад.
Об этом я доложил государю тотчас же, как мы сели за его стол у окна с видом на море и на Кронштадт. Не дав мне еще возможности приступить к докладу, который затянулся на этот раз почти на два часа, государь сказал мне буквально следующее: «Готовясь к отъезду на отдых, я много и не раз думал о том, что произошло в Совете министров в связи с телеграммами генерала Унтербергера. Меня не столько беспокоит то, о чем он доносит мне, потому что я разделяю мнение и председателя Совета министров, и министра иностранных дел, и ваше о том, что этот почтенный генерал находится в состоянии паники и не разбирается в тех сведениях, которые приносят ему всякие случайные информаторы, тем более что на мои настойчивые вопросы о том, чтобы он указал — из каких источников черпает он их, я получил одни общие места о том, что эти источники вполне надежные. Гораздо более тревожит меня то, что выяснилось о положении работ по укреплению Владивостока. Я видел на днях японского посла барона Мотоно, который впервые за три года просил у меня особой аудиенции и пробыл у меня почти полтора часа.
Его разговор произвел на меня самое сильное впечатление, потому что он говорил со мною таким тоном, каким не может говорить человек, желающий скрыть свои истинные мысли.
Между прочим, как бы вскользь, после очень подробного объяснения о том, что Япония вообще не думает ни о каком новом нападении на нас, потому что это было бы просто бедствием для нее самой, да она и не имеет никакого повода быть чем-либо неудовлетворенною, он сказал мне почти буквально то, что я прочитал в журнале Совета министров, в изложении вашего взгляда. Тотчас после ухода барона Мотоно я пошел к императрице, рассказал ей весь разговор с японским послом и записал ту его часть, которая меня особенно поразила».
При этих словах государь вынул из ящика своего письменного стола почтовый лист бумаги и прочитал мне из него следующие слова: «Японский посол сказал мне сегодня (числа я не видел) буквально следующее: если бы мы (т. е. Япония) думали нападать на Россию, то почему же мы этого не сделали до сих пор, когда вся морская граница, считая вашу крепость Владивосток, совершенно беззащитна, и мы прекрасно осведомлены, что вы не начали еще самых основных работ, и даже ваши техники продолжают спорить между собою, где именно нужно поставить оборонительные сооружения. Ваше величество имеет полную возможность даже вовсе не строить укреплений, настолько Япония и не помышляет о каких бы то ни было агрессивных действиях, и вся цель моей аудиенции заключается только в том, чтобы доложить вашему величеству словом моей личной чести, что мы осведомлены о тех тревожных донесениях,
