Бой приходил к концу. Последние пули уходящего противника, жалобно посвистывая над нами, уносились вниз под гору. Я прекратил огонь, приказал протереть и смазать оружие. Только теперь, в минуту приближавшегося затишья, я почувствовал большую усталость и голод. Но рассчитывать на отдых не приходилось. Я должен был отправиться в штаб полка и получить новые указания для моей команды. Первый батальон, свернувшись в колонну, двигался к северным отрогам Губак-Даги. Я отправился вдоль линии цепей, так как штаб полка остановился на самой высоте Губак-Даги. Боя уже не было, но изредка со стороны дымившихся высот постукивали выстрелы.
Роты торопились вырыть окопы, и по всей линии слышались стук лопаты, удары кирки и мотыги. Вдруг из группы людей, кажется, 10-й роты, выбежал ко мне унтер-офицер. Он был без винтовки, без фуражки и обеими руками держался за живот. Его руки и рубаха были в крови. Я понял, что бедный унтер-офицер был тяжело ранен.
– Ваше благородие, помогите мне, спасите меня, я жить хочу, – проговорил унтер-офицер, а затем, потеряв силы, свалился на меня и на подбежавших людей.
Мне трудно передать читателю мое волнение и глубокую жалость, охватившие меня при виде этой тяжелой, но неизбежной на войне картины. Сколько было горя, сколько страданий и жажды жить в этой угасающей жизни. Тяжелораненого на носилках отправили в Мамахатун, и он в пути в страшных мучениях скончался. К чувству моей жалости вкралось и чувство досады. Ведь боя не было, и ранение произошло от случайной и шальной пули.
– Злодейка-пуля кого нужно всегда найдет. Одного она в могилу унесет, а над другим лишь потешится, – приходилось слышать от людей.
В правдивости этих слов я не раз убеждался, и через несколько минут удостоверился еще лишний раз.
Покинув 10-ю роту, я пошел по направлению к 11-й. Здесь люди спешили также с самоокапыванием. Среди общего говора я услышал, как один из них, повернувшись назад, выругал своего соседа за то, как ему показалось, что тот по оплошности угодил ему киркой по ноге немного ниже икры. Сосед оправдывался, стараясь доказать, что он его никак не мог задеть киркой. В результате спора обе стороны, все окружавшие и я, подошедший в тот момент, убедились, что виновницей удара оказалась шальная турецкая пуля. Она прострелила пострадавшему сапог, сделав на ноге небольшую царапину.
Командующий ротой, безусый прапорщик, только что вступивший в командование, сообщил мне, что все офицеры его роты выбиты из строя, а подпрапорщик Бедный убит.
Минут через десять я прибыл в штаб полка. Там командир полка приказал мне отправиться с четырьмя пулеметами на правый фланг к 1-му батальону.
Взятие Губак-Даги недешево стоило кубинцам. Помимо прочих потерь, в первом батальоне были выбиты из строя ранеными командующий батальном и все ротные командиры. Во временное командование батальоном вступил поручик Абрамов.
После полудня я прибыл с пулеметами на указанный мне участок. 1-й батальон занимал длинный северный отрог Губак-Даги. Правый фланг позиции менял направление на северо-восток и упирался в Тузла-Дереси. Оставленная противником позиция была отлично укреплена, и по оборонительным свойствам она очень мало уступала Ах-Бабе. Устройство окопов и всех сооружений и их применение к местности, по-моему, представляло образец современной полевой фортификации. Что же касалось чистоты, в особенности отхожих мест, то нам в этом случае оставалось только позавидовать. По общему нашему убеждению, на этих позициях противник не проявил полностью присущего ему упорства. По словам захваченного нами офицера (который не без удовольствия, между прочим, съел предложенный ему бутерброд с ветчиной, называя ее русской бараниной), можно было заключить, что противник уже потерял веру в силу оружия. Офицер не смог нам в точности сказать, почему, но по каким-то сложившимся обстоятельствам их тыловые учреждения при фронтовой полосе спешно стали отводиться в сторону Эрзинджана.
Наступила ночь. Уставшие люди после боя и дневных работ заснули крепким сном.
Как случалось не раз перед дремотой, в моих мыслях пронеслись картины событий только что минувших дней.
Вот эти до сих пор неведомые русскому человеку Ах-Баба, Губак-Даги теперь оросились кровью кубинцев. Там и сям виднелись братские могилы – печальные свидетели всегда победоносно наступавшего полка. Недаром в солдатской песне, воспевающей и удаль, и храбрость, а также и тяготы войны, в конце каждого припева слышалось:
«Турецкие вершиныКладбища удальцов».
Уходят в вечность один за другим старые кубинцы. Ушел среди них подполковник Квартовкин, прослуживший всю службу в полку и умерший в нем на поле славы. Сколько душевной силы, я бы сказал, военного фанатизма было в этом скромном, почти в преклонных уже годах человеке. Нам, молодежи, зачастую одержимой легкомысленным критиканством, казалось, что подполковник дальше шаблона, формализма и узкого педантизма ни на что не годится. Как нам представлялось, его служебная карьера должна была ограничиться выдачей продуктов, обмундирования и ведением отчетности по хозяйственной части.
Да, в продолжение года с лишним войны старик, или, как мы его называли, патриарх, честно неся на себе обязанности помощника командира полка по хозяйственной части, в бесконечных рапортах все время просил о переводе в строй.
К великой радости его, ходатайство было уважено, и он вступил в командование 4-м батальоном. Сконфуженные критики вскоре принуждены были навсегда замолчать. Старик не только умел копаться в ведомостях и во всяких отчетностях, но оказался отличным командиром батальона. Его кратковременное командование оказалось новой красивой боевой страницей в истории полка. В грозную минуту у Ах-Бабы, в полутораста шагах от окопов противника, когда смерть нещадно косила ряды кубинцев, когда сердца многих готовы были дрогнуть, – старик, первым поднявшись и обнажив шашку, побежал на смерть. И она нашла его; но своим примером он дал новую победу родному полку. Тело героя Губак-Даги было завернуто в бурку и с почестями отправлено в Эрзерум.
Вслед за трупом подполковника Квартовкина был отправлен в тыл тяжело раненный поручик Арсенашвили. Пуля пробила его легкие, задев позвоночник. Поручику грозила смерть, а в лучшем случае он мог остаться полным инвалидом. Как-то не верилось, что такой сильный, как будто выкованный из железа человек, первым врывавшийся в окопы турок и наводивший на них ужас лихостью, отчаянием и жестокостью, граничившими с безумием, – теперь ушел из полка и больше не вернется в него никогда.
Мне несколько раз вспоминался смертельно раненный в тот день унтер-офицер. Я снова видел его предсмертный взгляд, слышал его голос и предсмертные слова. Невольно под влиянием этих ассоциаций мне припомнилось, что как-то раз в Москве, кажется, в Третьяковской галерее, рассматривая серию картин художника Верещагина, я среди них не обратил тогда почти ни малейшего внимания на маленькую картину. Она изображала раненого стрелка в туркестанских степях. Насколько мне припоминается, этот эпизод был взят художником из жизни во время Ахил-Текинской экспедиции. Картина лишена была внешнего эффекта, а ее истинной сути, ее глубины я в то время по молодости не смог понять.[220]
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
