справедливое к нам отношение. Я не хочу делать что-либо без вашего согласия и не знаю хорошо, каковы ваши отношения к Извольскому, который всегда говорит о вас с чувством самого глубокого уважения».
Я просил барона Мотоно не предпринимать ничего для того, чтобы вызвать разрешение или даже прямое повеление государя на мою поездку в Японию. Я привел ему два основания. Во-первых, то, что я фактически не имею возможности запоздать моим возвращением домой, не вызвав существенных неудобств в ходе моей текущей работы, тем более что я далеко не уверен в отношении Извольского к этой мысли, так как он необычайно щекотливо охраняет свои права, как единственного докладчика у государя по вопросам внешней политики, и легко может просто подумать, что я сам дал барону Мотоно мысль о желательности моего заезда в Японию, а это могло бы даже скомпрометировать меня в глазах государя.
Я привел, во-вторых, [тот довод], что далеко не уверен в том, как отнеслась бы наша печать к моему визиту и не раздула ли бы она его в смысле моего вмешательства в дела внешней политики, на что уже были намеки в «Новом времени» по поводу моего участия во всех делах, касающихся Китая, Японии и Персии. Мотоно хорошо знал об этом, потому что мы не раз говорили с ним о нашей печати и трудностях вообще, испытываемых русским правительством, у которого нет достаточно независимого органа, сколько-нибудь влиятельного, чтобы проводить его взгляды, а такая газета, как суворинское «Новое время», — гораздо более враждебна к некоторым министрам, нежели самые оппозиционные газеты.
Я умышленно не затронул «Гражданина», чтобы не давать повода расширять программу нашей беседы, зная отлично, что Мотоно прекрасно обо всем осведомлен и даже не раз говорил министру иностранных дел, что ему просто непонятно, как может газета, похваляющаяся своей преданностью монарху, писать про его министров то, что можно читать каждый четверг на ее столбцах.
Но чего я не сказал японскому послу и что составляло главную причину моего нежелания, чтобы до государя прямо или косвенно дошел вопрос о моей поездке в Японию, это то, что сам государь, возбудивший вопрос о моей поездке на Дальний Восток и не обмолвившийся ни одним словом о том, что было бы полезно для меня побывать в Японии, когда он вел подробную беседу об этом и со Столыпиным, и с Извольским и выражая им обоим свое удовольствие по этому поводу, очевидно, не думал вовсе о расширении объема моей поездки.
Если бы вопрос об этом дошел уже по другой линии до его сведения, то, независимо от того, что и государь мог бы подумать, что инициатива этого принадлежала мне, — но в случае несочувствия его такому предложению, несомненно, могло бы просочиться и дойти до сведения японского правительства, что именно он этого не желает, и тогда вместо пользы произошел бы только один и притом немалый вред.
Наша беседа с Мотоно закончилась искренним его сожалением о том, что то, что ему представляется таким хорошим, не осуществится, и он сказал даже мне, что считает себя отчасти виновным в таком неблагоприятном обороте дела, так как ему следовало просто доложить своему правительству уже давно, что моя поездка решена, и вызвать его на официальное приглашение меня, потому что он уверен, что в таком случае государь не захотел бы сделать неприятности его правительству и все получило бы самое счастливое направление, к общей пользе, не вводя меня ни в какое щекотливое положение, которое действительно имеет место сейчас.
Не раз после этой беседы мы виделись еще с бароном Мотоно, а перед самым моим отъездом он пригласил меня с женою на обед и открыто говорил за столом, как ему жаль, что у меня так мало времени и что я не могу сделать визита в Японию, которая была бы счастлива принять меня. Я ответил ему шутливо, что с величайшею радостью поеду другой раз, и вместе с ним, и прошу только заблаговременно предупредить меня о нашей с ним поездке.
При всем этом длинном обмене мнениями, как и при неоднократных наших последующих встречах барон Мотоно ни одним словом не намекнул мне на то, что мне предстоит встретиться в Харбине с тем из японских сановников, который предпримет поездку только для того, чтобы повидать меня. Знал ли он об этом, или и для него эта поездка была полным сюрпризом, — я не знаю, и думаю даже, что она была решена без его ведома, как результат того, что японское правительство действительно желало меня видеть и, убедившись в том, что мой приезд не состоится, решилось просить наиболее уважаемого из своих сановников приехать в Харбин. Какие цели преследовало в этом случае японское правительство — осталось тайной, которую унес в могилу князь Ито, погибший от руки убийцы, в самую минуту своего приезда в этот город.
О предстоящем приезде князя Ито никто в Петербурге ничего не знал, и генерал Хорват получил об этом уведомление на словах от японского консула Каваками в день своего выезда из Харбина навстречу мне, на станцию Маньчжурия.
Предъявленная мне об этом телеграмма на этой станции крайне смутила меня, потому что я решительно не мог себе представить, чтобы для простого визита ко мне такой заслуженный и престарелый сановник, незадолго перед тем сдавший должность генерал-губернатора Кореи, мог предпринять такое, сравнительно далекое путешествие.
Все догадки мои в пути были совершенно бесполезны, и я просил только генерала Хорвата, чтобы он заблаговременно принял все меры к тому, чтобы путешествие князя Ито по нашей дороге было обставлено всеми необходимыми удобствами и всем доступным нам почетом, до выставления почетных караулов на всех пунктах остановок, от частей Заамурского округа, пограничной стражи и железнодорожной бригады.
Я просил также заранее принять меры к тому, чтобы во все время своего пребывания в Харбине князь Ито оставался в нашем вагоне, с постановкою его рядом с моим вагоном, и составить вперед расписание на время пребывания его у нас, войдя теперь же в соглашение с японским консулом в Харбине и прося его протелеграфировать князю, как только все будет установлено.
В тот же вечер с одной из ближайших станций после Маньчжурии была отправлена подробная телеграмма; наутро получен от консула Каваками ответ с
