Становилось темно, и Степан неясно видел прибой – лишь белело что-то вдали. Дул сырой ветер, пахло морем. Налево виднелись огни Сестри, направо, в отдалении, вспыхивал и гас свет маяка на Portofino[62]. Из туннеля вылетел экспресс, блеснул зеленоватым светом электричества в окнах вагонов и, обдав побережье искрами, умчался.
Степан подошел к морю. Дождь слегка усилился, но он снял шляпу и шел по мокрому песку у самых волн. Ноги его вдавались, отпечатывая следы: волны аккуратно смывали их.
Степану было приятно идти так. Его обдавали соленые брызги, дождь мочил волосы, но вокруг была теплая, сырая ночь в далекой стране, такой простой и прекрасной, так непохожей на все, что ему приходилось доселе видеть. Казалось, что когда он идет здесь, у волн, его никто не видит и не слышит; можно громко сказать, вслух, как ему тяжело. Капли дождя, мочившие голову, как будто унимали тот жар, которым она горела уже столько времени.
Степан шел и вздыхал. Потом остановился и сказал:
– Господи! Господи, Боже мой!
Ему страшно было слышать звуки собственного голоса, но не было стыдно произнесенных слов. В груди что-то затеплело. Ему вдруг показалось, что не все еще потеряно.
Вечером он вскипятил на спиртовке воду и пил чай. Угостил и Тулу, потом почитал немного и стал ложиться. «Здесь как в монастыре», – подумал он, улыбнувшись, едва помещая свое большое тело на железной кровати. Ему опять стало горько. «Ну, монастырь и монастырь, место спасения… А мне ничего не надо». Прежняя апатия, мучительная и тоскливая, охватила его. Ни о чем не хотелось думать, он погасил свечу и лежал, бессмысленно уставившись в темноту. За стенкой молилась Тула. Он слышал ее вздохи, шепот. Потом она улеглась.
Степан думал вначале, что ему предстоит такая же ночь, как в номерах «Кремль». Но вышло по-другому. Его мысли зашевелились, проснулись. Он с ужасом увидел, что, в сущности, он на краю гибели. Как это так вышло, что он, Степан, человек, которому несколько лет назад все в жизни казалось таким ясным, заблудился, зашел в тупик, и едва держится? Степан вспомнил все последние месяцы, прожитые в безобразном упадке, – и у него похолодели ноги. Нет, он еще жив, он не труп, и не собирается сдаваться.
Все происходит оттого, что какие-то силы, темные ветры его существа, отнесли его в сторону от настоящей дороги. Но где она? Как ее найти?
У Степана было то мучительное ощущение, какое бывает во сне, когда видишь, что надо, например, не опоздать к поезду, и, между тем, не можешь поспеть. Надо было сейчас, сию минуту найти решение, найти что-то огромное, что повернуло бы сразу жизнь в другую сторону.
Ни партия, ни товарищи не могли дать этого. Это все было совсем другое.
Степан застонал и перевернулся. Некоторое время он лежал неподвижно, в темноте перед его глазами плыли разноцветные круги. Один из этих кругов незаметно вошел в его мозг, и с ним пришла ясная, простая мысль, от которой хаос и буря его души сразу утихли: «Я виноват. Я ничтожный, последний из людей».
Через несколько минут Степан улыбался, в темноте, по щекам его ползли слезы. Подражая старой Туле, он шептал: «Прости! Прости, научи, что делать. Ты единый, великий, всезнающий и всеблагий, дай сил, чтобы служить Тебе. Научи, что мне сделать. Я знаю, что ничтожен, но Ты велик и добр. Ты можешь мне помочь, не оставь меня. Я тебя умоляю. Научи, научи».
И чем дальше он повторял это, тем легче и светлей становилось на его душе. Уходило все, что было вокруг; прошлое, настоящее, будущее – все сливалось в вечном. Слезы увлажняли его душу.
XLIII
Дурная погода держалась несколько дней; потом облака поднялись, в их просветах заголубело, и после полудня выглянуло солнце. Сразу море изменило свой цвет, стало изумрудно-синеватым. Это и есть Средиземное море.
Степан тотчас вышел на воздух. И тотчас почувствовал ласку Италии, ее легкий, бессмертный привет.
Он собирал на пляже камешки с детьми русских эмигрантов, купался, ходил в горы по ручью, заводившему его в лесистое ущелье, где росли сосны, и между ними вилась тропка в горную деревню. Там журчал ручей, сквозь ветви сосен светило бледно-голубое небо; всегда чирикала какая-то птичка. На каменных ступенях дорожки попалась девочка; на голове ее тяжесть, она усердно взбирается вверх, в родное Барассо. Степан слушал пение птицы, смотрел на девочку, и сердце его смягчилось. Он ничего не думал, не решал, что ему надо делать. Но у него было ощущение, что жизнь понемногу входит в его душу. Ему казалось, что давно надо было попасть сюда, много надо было смотреть солнца, моря, вдыхать этого светлого воздуха и чему-то настоящему учиться.
Из ущелья он подымался налево в гору, к рощице пиний, прямо внизу под которой лежало его новое пристанище. Отсюда было видно далеко. В одну сторону зеленели леса по горе, в другую, к мысу Портофино – тянулся узкий песчаный берег с полотном железной дороги. Там пробегали поезда, а дальние холмы, белея виллами и колокольнями, были одеты мягкой синевой: голубым воздухом Италии. В море виднелись паруса лодок. Иногда на горизонте стлался дымок: это шел океанский корабль.
Слеза набегала на глаза Степана. Сидя здесь, перед вечным беспредельным морем, он думал о какой-то прекрасной, несбывшейся жизни, о Лизавете, которой не успел даже сказать, как глубоко, нежно ее любит. «Ничего, – говорил он себе, – ничего. Значит, так надо».
Сквозь стволы пиний сияло море снежным блеском. Наступал вечер.
Крутой тропинкой спускался Степан вниз, к церкви. Церковь была конца восемнадцатого века. Наверху колокольни, под циферблатом часов, Степан заметил надпись: «Dominus det tibi расет»[63]. Это ему понравилось. На другой день, собирая с детьми камешки на прибрежье, он выбрал овальный, мраморный голыш, и спрятал, в карман. Он сидел над ним целый день у синьоры Тулы, и выцарапал ножом, латинскими буквами, этот девиз; он казался ему добрым талисманом.
Раз как-то Степан обедал у знакомых русских. Там только что были получены из Рима книги. Среди них он увидел одну, остановившую на себе его внимание. Она была в белом пергаменте с золотым крестом посредине.
– Это я отдавала переплетать Евангелие, – сказала хозяйка. – Смотрите, как славно сделали под старинное.
Евангелие было русское. Степан, несколько стесняясь, взял его и раскрыл. Когда он в последний раз держал в руках эту книгу? Он не мог вспомнить. Он перелистывал ее, и его взгляд падал на старинные, торжественные заглавия: «Господа Нашего Иисуса Христа Святое Евангелие», «От Луки святое благовествование». Как мало все это похоже на ту пеструю, шумную жизнь, которую он вел уже столько лет, и на ту литературу, среди которой должен был вращаться!
Ему вдруг страстно захотелось перечитать эти страницы. И он попросил себе книгу на несколько дней. Вечером, сидя в своей беленькой келье у Тулы, держа в руке камень с надписью, Степан читал Евангелие от Матфея. Дойдя до Нагорной Проповеди и Заповедей блаженства, он почувствовал необыкновенное волнение. Он не мог читать дальше. Поднявшись, он стал ходить взад-вперед. «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное». «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят». Отчего не знал он этого раньше? «Боже мой, Боже мой», – говорил Степан, и ему хотелось выйти, обнять и поцеловать старушку Тулу. Он пробовал читать дальше, раскрывал книгу на разных местах, но не мог: ему мешало нечто, совершавшееся в это время в его душе.
Когда Тула улеглась спать, Степан, взяв огромный ключ от двери, надев шляпу, пальто, тихо спустился по своей крутой лестнице, где спали коты.
От второго этажа их дома была перекинута к соседней стене решетка из дубовых брусьев, слегка наклонно; вся она была увита виноградом.
Свет луны пестрыми пятнами пробивался сквозь этот навес, легкой сеткой пробежал по Степану, когда он уходил. Степан взял налево. Он шел узким проулком, мимо молчаливых, розоватых домов итальянцев, постукивая каблуками по каменным плитам. Он подымался на Сант-Анна, гору в направлении Сестри.
Он прошел по узкому, с крутым подъемом мостику через ручей и стал всходить. С обеих сторон тянулись оливковые рощи. Было прохладно, влажно; внизу над ручьем белел туман. Под луной блестели листья оливок, отливая серебром. Их серые, изогнутые стволы бросали причудливые тени. Сердце Степана сильно билось. Он вспомнил, что так же серебрилась листва и трепетали тени в Гефсиманском саду, когда Христос молился.
Он оглянулся. Огней в селении не было, лишь белели в лунном свете дома. Но ему некогда было останавливаться: какая-то сила, как светлый дух, несла его дальше.
Дорожка шла отлого, делая большие изгибы, но все-таки, взбираясь, приходилось сильно дышать.
Вот, затененный деревьями, дом Аврелии, черноглазой девушки, которая приносит иногда русским розы, – а ее угощают шоколадом. От этого дома идут вниз виноградники и открывается первый далекий вид на побережье.
