дела Бейлиса.
В 1903 г. Плеве объявил сионизм «противоправительственным движением». Начался ряд процессов, — против А. Д. Идельсона, редактора «Рассвета», и других. Защитой сионистов руководил Грузенберг.
Затем он участвовал в деле о Кишиневском погроме и защищал Дашевского, покушавшегося на одного из подстрекателей к погрому, Крушевана.
В 1911—1913 гг. — дело Бейлиса. Грузенберг вел защиту, в которой участвовали Карабчевский, Маклаков, Зарудный и Григорович-Барский. Среди защитников он был единственным евреем и чувствовал ту огромную ответственность перед еврейским народом, которая лежала на его плечах, ибо на его долю выпала защита не только Бейлиса, но и еврейской религии и всего еврейского народа.
Свою пламенную шестичасовую речь, в которой он разобрал и разбил все улики против Бейлиса, Грузенберг закончил так:
«...Для того, чтобы сказать виновному злодею, что он — злодей, не требуется мужества. Но если сказать о невинном, вопреки очевидности, что он виновен — для этого требуется не мужество, а нарушение судейской присяги. Избави Господь русского судью от такого мужества... Я твердо надеюсь, что Бейлис не погибнет. Что, если я ошибаюсь; что если вы, гг. присяжные, пойдете, вопреки очевидности, за кошмарным обвинением. Что ж делать! Едва минуло двести лет, как наши предки по таким же обвинениям гибли на кострах. Безропотно, с молитвой на устах, шли они на неправую казнь. Чем вы, Бейлис, лучше их? Так же должны пойти и вы. И в дни каторжных страданий, когда вас охватывает отчаяние и горе, — крепитесь, Бейлис. Чаще повторяйте слова отходной молитвы: «Слушай, Израиль! — Я — Господь Бог твой — единый для всех Бог!»[67]
Началась первая мировая война, и Грузенбергу вновь пришлось выступить в защиту своего народа.
После первых неудач на фронте, командование без всяких оснований стало обвинять евреев, живших в пограничных районах, в шпионаже и предательстве. Приказы о выселении всех евреев из западных губерний вглубь страны двинули сотни тысяч разоренных людей на восток. В прифронтовой полосе пошли процессы против отдельных лиц и целых еврейских общин, обвиняемых в сношениях с неприятелем. Эти процессы по большей части подлежали ведению военно-полевых судов без участия защиты. Все же как-то защищать было необходимо. И вот Грузенберг взял на себя организацию этой защиты по делам о мнимом шпионаже и предательстве. «И как всегда он отдал этой задаче весь свой талант, все свое святое беспокойство. Только тот, кто стоял близко к этой страшной, мученической работе Грузенберга, мог иметь понятие о том, что значит самопожертвование. Грузенберг метался от главных военных прокуроров в штабы армий, ища где только возможно было найти защиту, не щадя ни себя, ни своих сил, ни здоровья».
Грузенбергу удалось спасти мельника Чеховского, обвиненного в сигнализации немцам, смягчить участь портного Гольцмана, приговоренного к смертной казни, доказать невиновность мариампольского еврея Гершоновича, присужденного к каторжным работам. Процесс Гершоновича был особенно серьезным и чреватым последствиями: военные власти обвинили Гершоновича в том, что он убедил мариампольских евреев доставлять немцам фураж и лошадей. Таким образом обвинение было косвенно направлено против всей еврейской общины Мариамполя. Грузенберг в течение целого года собирал материал по этому делу. В 1916 г. он добился от главного военного суда пересмотра дела, и Гершонович и вместе с ним вся еврейская община были оправданы. В этом снятии с целой общины позорного пятна — одна из величайших заслуг Грузенберга перед русским еврейством.
Но защита евреев была лишь одной из областей адвокатской деятельности Грузенберга. Всероссийскую славу снискал он себе выступлениями по политическим и общеуголовным делам. Он защищал Милюкова, Гессена, Набокова, как редакторов «Речи»; Пешехонова, Мякотина, Анненского и Короленко по делам «Русского Богатства». Довелось ему также защищать и Троцкого по делу С.-Петербургского Совета Рабочих Депутатов в 1906 г.[68]
В период «ликвидации революции» имело место множество политических процессов в судебных палатах с участием сословных представителей, в военных судах и в кассационных инстанциях. Каждый обвиняемый находил себе защитника в рядах адвокатуры, что вовсе не означало, что защитник разделял политические убеждения подсудимого или хотя бы сочувствовал им. Так, например, Н. П. Карабчевский, по своим убеждениям весьма умеренный либерал, защищал Сазонова, убийцу Плеве, из чего никак не следует, что Карабчевский сочувствовал террористическому акту Сазонова.
«Как это случилось, что я, — пишет Грузенберг, — немолодой уже адвокат, с твердой репутацией «кассатора», примкнул к политическим защитникам? Что привело меня к ним? Политические страсти? — Нет, — и тогда, как теперь, я был далек от политики. Честолюбие? — Еще менее: честолюбцы идут через политику к известности, но никогда — наоборот. Привел меня случай, а оставили там навсегда переживания юности. Тяжелые, обидные, они вспыхнули через много лет с непобедимой силою, сжигая тонкий налет сытого покоя».
К политическим процессам привела Грузенберга также его вера в роль адвоката, как защитника личности от напора государства, а где же этот напор больше всего проявляется, как не в политических процессах.
«Адвокат может быть пешкой в общественной работе, которую он ведет вне суда. Но когда он вступает в защиту преследуемых государством, он делает свое дело, великое дело! И это дело не меркнет по сравнению ни с какой политической борьбой. Государственный строй меняется. Власть приходит и уходит. Партии слагаются и распадаются. Но незыблемыми остаются те принципы права и свободы, во имя которых адвокат встает на защиту личности», — сказал Грузенберг в одной застольной речи.
Редкий громкий уголовный процесс проходил без участия в нем Грузенберга, если не в первой, то в кассационной инстанции. Не было в России равного ему кассатора по уголовным делам. Тому служило его исключительное знание кассационной практики, прекрасный дар слова, а главное необыкновенная находчивость и быстрота умственной работы. Это был не холодно-рассудительный человек, оперирующий превосходным мозговым аппаратом; это была на редкость эмоциональная натура, всецело отдающаяся своему делу. «Драчун милостью Божьей», — назвал его П. А. Потехин.
Вот как Грузенберг, уже в изгнании, предается воспоминаниям о былых переживаниях во время защиты в военных судах:
«Вспоминается метание, вместе с моими сотоварищами, по разным концам страны. Припоминаются мрачные залы судов, угрюмые судьи, равнодушно сосчитывающие человеческую греховность. Наискось от них, за моей спиною, бьется судорожно, жертвенно-радостно молодая, безжалостная к себе самой жизнь. Вот-вот захлестнет ее петля палача. Вот-вот навсегда закроются ставшие мне, почему-то, дорогими глаза, западут виски, заострится нос, — и ужас сжимал мое сердце».
Вспоминается Грузенбергу и охватывавший его душу восторг, когда ему удавалось отвести смертельный удар от своего подзащитного:
