чужд. В 1889-м году он был в Париже, и наибольшее впечатление на него произвели ландшафты Коро с их серебристой дымкой.
Есть много свидетельств об обаятельности Левитана в личных отношениях. Женщины играли роль в его жизни, и Чеховы принимали живейшее участие в его душевных драмах. Левитан выставлял в Товариществе художественных передвижных выставок, потом перешел к Союзу Русских Художников, экспонировал также в «Мире Искусства».
Москвичом можно считать и Леонида Осиповича Пастернака (1862—1945). Родился он, правда, в Одессе и учился в Мюнхене, но преподавал в Московском Училище Живописи, Ваяния и Зодчества. Всем памятны его сценки из Ясной Поляны, набросанные углем портреты Льва Толстого, иллюстрации к роману «Воскресенье» Толстого и др., и иллюстрации к Лермонтову (Изд. Кушнарева, 1896).
Интимность и теплота манеры Пастернака тесно связаны с его русскими сюжетами и русским периодом его творчества. Ему было под шестьдесят, когда он покинул Россию в 1921-м году, в период гражданской войны. Его портреты Бялика, Соколова, метко схваченные, не имели уже обаяния непосредственности. Пастернак выставлял сперва у передвижников, потом, выступив из Товарищества, перешел к Союзу Русских Художников, выставлял также в «Мире Искусства».
В лице Наума Львовича Аронсона (1872—1943) мы имеем художника, более связанного с Западом, чем с Россией. Аронсон родился в м. Креславке и учился в Вильне в рисовальной школе. Перспектива мытарств, связанных с положением вольнослушателя Академии, не улыбалась ему, и он уехал 18-ти лет в Париж, где его ожидали годы тяжелых лишений. Он учился в Школе декоративных искусств (Ecole des Arts dftcoratifs) и в свободной академии Colorossi. В 1897-м году он был принят в «Салон», и успех уже не покидал его. В его бюстах Тургенева, Толстого, Пастера, Бетховена сказалась усвоенная в Париже широкая трактовка пластических форм. В своих этюдах обнаженного женского тела Аронсон обнаружил стремление к элегантной идеализации. Аронсон был слишком ровен и мягок в своих творениях, чтобы занять видное место в европейской скульптуре, но работы его высоко ценились, и он создал ряд памятников и фонтанов. В 1902-м г. он выставлялся в Петербурге. Умер он в Нью-Йорке, куда спасся во время второй мировой войны.
III
Было бы ошибкой думать, что роль евреев в русском искусстве исчерпывается Антокольским, Левитаном и Пастернаком, хотя эти имена обыкновенно прежде всего приходят в голову в русско-еврейской среде и с ними ассоциируется все значительное, сделанное евреями в искусстве.
После неудавшейся революции 1905 года культурный климат в России переменился, наступила переоценка ценностей, которая коснулась всех. Не пощажены были и еврейские художники. Эта переоценка не проникла сразу в более широкие круги. Все же на Репина, например, стали смотреть уже как на пережиток славного, но оскудевшего прошлого. «Мир Искусства», «Золотое Руно» и «Аполлон» выдвигали новые эстетические лозунги, подчеркивая свое пренебрежение к идейному и психологическому содержанию. Однако, новые вожди отказывались видеть эстетические ценности в настоящем. Александр Бенуа, критик и художник, проповедовал возвращение к более далекому прошлому, к классицизму, с которым в России была связана блестящая эпоха архитектуры и портретной живописи. Лидваль, Фомин и другие, в том числе еврей-архитектор Александр Клейн (сейчас преподает в техникуме в Хайфе), строили в неоклассическом духе.
В скульптуре стали увлекаться архаизмом, навеянным, народным лубком, деревянными игрушками и иконами. С. Т. Коненков и Д. С. Стеллецкий руководили этим движением, а в живописи его представляли Н. П. Крылов, С. Ю. Судейкин, Б. Кустодиев. Рерих создавал свой «варяжский» стиль. Наряду с архаистами пользовались успехом поклонники пряного рококо и мечтательных 30-х годов во главе с Сомовым и Борисов-Мусатовым.
Художники стали ездить в провинцию зарисовывать старину. М. В. Добужинский ездил в Вильно и привозил оттуда интересные этюды и зарисовки. Григорий Лукомский привозил из Литвы и Польши наброски церквей, синагог, ратушей и усадебных дворцов. В этой атмосфере исканий, увлеченья новыми кумирами и развенчиванья старых, симпатии и антипатии сильно обострились. Антокольский, Васнецов, даже Левитан ничего больше не говорили ни уму, ни сердцу. Скульптор Леопольд Бернштам (Рига, 1859 — ?), покровительствуемый Николаем II, вызывал только пожимание плеч. Даже преклонение перед Серовым несколько поколебалось, когда начало казаться, что он еще близок к Репину. Малявинские «Бабы» в кумачевых сарафанах, которыми недавно еще восхищались, были слишком «бытовыми». Чувствовалась нужда в более острых, необычных зрительных впечатлениях.
Критика приветствовала отвергнутую Академией картину Бориса Израилевича Аннсфальда (Бельцы, Бессарабской губ. 1879 — ), изображавшую оргию красного цвета. Портреты Натана Альтмана, по-новому экспрессивные, нравились своей вычурностью.
Из Парижа приходили сведения об исключительном успехе Дягилевского балета. «Шехерезада» с декорациями и костюмами Льва Самойловича Бакста (1910) произвела сенсацию. Баксту суждено было сыграть совершенно необычайную роль в русском искусстве. Родом из Гродно, Л. С. Бакст (1867—1924) посещал гимназию и Академию в Петербурге. В 1892-95 годах он учился в свободной Academic Julius в Париже. Он ездил в Грецию, Тунис и Алжир. Он обратил на себя внимание своей изощренной графикой, которая появлялась в журнале «Мир Искусства» в Петербурге, основанном С. П. Дягилевым в 1898 году. Интернациональное имя Бакст завоевал своими сценическими декорациями для Дягилевского балета в Париже. Экзотика Бакста революционизировала даже женские моды. Никогда еще русское искусство не имело такого престижа на Западе, как в эпоху бакстовских постановок. Конечно, им содействовал несравненный русский балет с Идой Рубинштейн, содействовала Дягилевская организация, и на фоне всего этого мощь императорской России тех лет.
Когда после октябрьской революции блеск русского имени несколько померк, критики без труда убедились в том, что в постановке «Спящей Красавицы» в Лондоне (1921) Бакст уже не тот. С поворотом колеса истории вкусы стали опять меняться. Да и творческие силы самого Бакста уже иссякли в эти последние годы его жизни.
IV
Между тем, на Петербургском горизонте всходила новая звезда. Около 1910 года в школу Бакста и Добужинского явился с рекомендацией Л. А. Сева Шагал. Марк Захарьевич Шагал (р. в Лиозно близ Витебска, по словам Шагала, в 1889 г.), жил в Петербурге, — вернее мытарствовал в Петербурге — с 1907 года. В школу барона Штиглица, которая давала право жительства, ему попасть не удалось. Он поступил в школу Общества Поощрения Художеств, а для обеспечения права жительства приписался в качестве служителя к прис. пов. А. Гольдбергу. По рекомендации скульптора Гинцбурга, барон Д. Г. Гинцбург назначил ему на некоторое время стипендию в 10 рублей в месяц. М. М. Винавер устроил его в помещении издательства «Разум».
Бакст принял Шагала в школу, но к его рисункам относился весьма критически. Все складывалось очень
