остальные пленные. Когда одни уставали, их тотчас же без всяких указаний с моей стороны заменяли следующие. За вторым оврагом ко мне подъехал полковник Иванов. Не знаю, какие чувства волновали его, но голос у него задрожал, мы расцеловались. Тут же оказался и дедушка Мельницкий. Я передал ему казенный бинокль и пленных. «Да хранить вас Господь», – напутствовал он меня.
Подъехала санитарная двуколка, меня перевязали вторично, так как повязка сильно промокла. Моими соседями в двуколке оказались один татарин, взятый в плен у Царицына, и серенький мужичок, взятый под Ерзовкой. Оба страшно сияли, ибо были легко ранены. С грохотом разорвалась вблизи последняя граната.
«Уезжайте-ка отсюда, – приказал я, – еще недоставало, чтобы теперь прикончило». Сразу проснулись чувство самосохранения и жажда жизни… Только что одержанная победа убаюкивала нервы, от сердца отлегло. Добровольческая армия была на вершине кривой своих успехов.
В этот же день нашими частями занята была Дубовка и взяты крупные трофеи. В описываемом бою эриванские роты тоже взяли два пулемета, причем дальнейшее стремление нашего полка овладеть батареей не увенчалось успехом, так как люди буквально выбились из сил и совершенно перемешались. В Ерзовке мне наложили новую повязку и снесли на подводу для отправки на станцию Разгуляевка. Впечатление от сегодняшнего боя в Ерзовке было сильное. «Ну и гудело же сегодня, – говорили все, – как в Германскую войну».
Провезли меня через ту же Орловку. Теперь там стоял штаб корпуса. Командир корпуса, генерал Писарев, принес мне стакан вина и просил дать список особо отличившихся, что я и исполнил. На Разгуляевку меня привезли ночью. Долго лежал я на носилках, наконец меня понесли в вагон. Вагоны были «скотские», так как даже навоз не совсем был вычищен. Нас довезли в этих вагонах до станции Гумрак, но дышать этим воздухом раненым пришлось всю ночь, и только утром нас перенесли в стоящий рядом санитарный поезд «Торгово-промышленных деятелей». Три дня простояли мы на Гумраке. Мухи и вши окончательно измучили меня. Белья чистого не было, я начинал нервничать. Но вот наконец мы тронулись, прошли Царицын и остановились в Котельникове. Поезд стоял долго; вестовой, сопровождавший меня, встретился на вокзале с вестовым Силаева, который, как оказалось, лежал здесь в госпитале. Борису стало известно, что я прибыл раненным. Он и Шах-Назаров немедленно собрали свои вещи и явились ко мне. Радости не было конца. Два мертвеца воскресли. Решили ехать туда, куда повезут меня. В результате в тот же день мы все трое попали в Великокняжескую, в лазарет, находившийся в реальном училище. Рана моя хотя и относилась к разряду серьезных, но опасений не вызывала. Я стремился как можно скорее попасть в Екатеринодар. Борис Силаев и Шах-Назаров ехать со мной не смогли, а обещали приехать в Екатеринодар несколькими днями позже. Мои знакомые устроили меня в лазарет № 17, или, как он после стал называться, № 23, что был рядом с Екатеринодарской гауптвахтой, визави Городского сада. Это был прекрасный лазарет, в полном смысле этого слова. Доктор Плоткин, старший врач лазарета, пользовался славой отличного хирурга, а уход и даже питание были вполне удовлетворительны. Я решил использовать такое благоприятное стечение обстоятельств и произвести операцию раненой руки по удалению нерва. Доктор Плоткин произвел мне операцию, но, увы, облегчения от нее не последовало. Натерпелся же я от нее вдоволь. Так как рана на ноге уже зажила и я мог передвигаться при помощи палки, я решил выписаться из госпиталя.
Утром в день моей выписки в нашу палату вбежала сиделка и с ужасом объявила, что радом с нашим госпиталем на площади висит повешенный. Повешенным оказался Калабухов, приговоренный к смертной казни полевым судом за измену. Наступали тревожные дни. В Екатеринодаре наводил порядок генерал Покровский. Мне предстояло довольно длительное лечение водами и массажем. Я переехал в город к своим друзьям. В эти дни в Екатеринодар должен был приехать и Густав, уже оправившийся от тифа. Я получил от него письмо из Ростова, где он лежал в одном из госпиталей.
Гранитов тоже поправился. Я же был занят розысками могилы Толи Побоевского, бродил по Екатеринодарскому кладбищу, видел, как в громадные могилы сваливали трупы умиравших в госпиталях, а делалось это очень просто: в дежурные гробы укладывались голые мертвецы, несколько гробов ставилось на подводу, а трупы подвозились к вырытым могилам. Здесь гробы выворачивались, трупы умерших, как дрова, летели вниз, и когда могила заполнялась до нужного предела – ее засыпали. Может быть, и нужно так было делать, может быть, и дорого стоили гробы и саваны, но в моем мозгу и сердце это не находило никакого оправдания. Не удивительно, что могилу несчастного Толи найти мне не удалось.
Летели дни. Я ежедневно ходил и на массаж. Раны мои зарубцевались. Врачебная комиссия дала мне шестинедельный отпуск. Вдруг утром 23 ноября пришла телеграмма о смерти Пильберга. Он застрелился. Застрелился из револьвера Гранитова. Тайну своей смерти он унес с собою в могилу, и, только зная его характер, его взгляды на жизнь, его любовь к жизни, можно исключительно предполагать, что его неожиданная смерть явилась последствием только что перенесенного сыпного тифа. Других видимых причин для самоубийства у Густава быть не могло.
Чуть ли не на другой день после этого события пришло новое ошеломляющее известие: наш полк в составе двух батальонов получил какую-то боевую задачу севернее Пичужинских хуторов. Выполняя ее при сильном тумане, поднявшемся с Волги, полк сбился с направления, был обстрелян какими-то частями, свернул на выстрелы и атаковал мнимого противника. Завязался жестокий бой. Не зная за последнее время поражений, полк бросился в атаку и взял окопы, откуда в него стреляли. Противник бежал, оставив своих убитых в окопах. Но каков был ужас, когда по убитым и раненым, оставшимся в окопах, было установлено, что бой происходил с нашим 9-м пластунским батальоном. Потери с нашей стороны были очень велики, моральное потрясение соответствовало трагизму происшедшего. В таком состоянии, продолжая выполнение задачи, полк в тот же день был атакован дивизией красной конницы, неожиданно вынырнувшей из тумана. Первый батальон построил подобие каре и отбил три сильнейшие последовательные атаки. Второй батальон, атакованный с тыла, не успел построить боевой порядок и был изрублен во главе с командиром подполковником Гофетом.
Полковник Иванов, пронзенный пулей в грудь навылет, упал с коня и был порублен. Четвертый вал захлестнул и первый батальон, спасся только один адъютант полка, штабс-капитан Рычков, бывший верхом, бросившись в сторону красных. От него мы узнали подробности боя. Полковник Кузнецов, «последний могикан», принял полк. Все способное
