это ей удалось. На мою повозку успели сесть три офицера, и мы с замиранием сердца, оглядываясь назад, наблюдали картину погони. Вот пятеро особенно ретивых гонятся за нашей тачанкой, блестят их шашки, наш возница гонит лошадей, насколько позволяют средства. Лошади сильные, дорога, к счастью, великолепно укатана. Расстояние между нами и всадниками все уменьшается, но одновременно увеличивается общее расстояние, отделяющее наших преследователей от их главных сил, – те грабят обоз. Лишь бы еще спереди не выскочили красные, а от этих отобьемся, решил я и, вынув свой маузер, засунул его за борт полушубка. Предстоял бой не на жизнь, а на смерть… Я молил Бога, чтобы маузер только не отказал. В противном случае конец… проносилось у меня в мозгу. Но, увы, красные замедлили ход, остановились, помахали шашками и повернули шагом обратно. Мы были спасены. Но что сталось с остальными, мучил нас вопрос. Ночевали в станице Тихорецкой, а утром поехали на станцию. На станции, к великой радости и изумлению, я увидел полковника Кузнецова. В последний момент, когда все погибло, его вынесла его прекрасная кобыла. Состояние у всех спасшихся было ультраподавленное, на душе тяжелым балластом лежала смесь стыда и скорби. На третий день после прибытия на станцию Тихорецкая наши остатки едва совершенно не погибли от страшного взрыва снарядов, произведенного большевистскими агентами, которые, почуяв успех, смело подняли голову.
Когда мы оставили Тихорецкую и перешли в станицу Кореновскую, к нам неожиданно вернулись одиннадцать человек офицеров, без вести пропавшие в Горькой Балке 12 февраля. Вот что они рассказали: первым, на кого набросились красные, оказался полковник Чудинов, старый кадровый офицер и великолепный стрелок, имевший большое количество императорских призов.
Почуяв неминуемую смерть, старик прицелился в командира, обвешанного красными лентами, рука его не дрогнула. Красный командир упал с лошади, пронзенный пулей, в тот же момент, когда полковник Чудинов с разрубленной головой уткнулся в снег. Наш офицер пулеметной команды, поручик Павлов, не успевший открыть огонь из пулемета, тоже получил сабельный удар, и полчерепа его скатилось под тачанку. «Что делать? Что делать?» – повторял георгиевский кавалер капитан Павлов, 1-го гренадерского полка, и, не находя ответа, пустил себе пулю в лоб. Мобилизованные кричали «Ура» и кидали вверх папахи.
Кто мог идти на компромисс с совестью, тот срывал погоны и знаки офицерского отличия. В каких-нибудь полчаса все было кончено. Гренадеры не выдали своих офицеров. Тогда красные, отделив из пленных начальствующих лиц и разделив их на две части, раздели их до белья (в 20-градусный мороз) и погнали одну часть расстреливать на Белую Глину, а другую в направлении на Егорлыкскую. Вернувшиеся принадлежали к последней группе. Случилось так, что, подходя к станице Егорлыкской, красные были атакованы конницей генерала Павлова. Наши, пользуясь замешательством, разбежались, и вот они здесь – эти счастливцы. Но в каком они виде и что они пережили, описать невозможно…
Из Кореновки мы шли в Екатеринодар. Я ехал на тачанке со знаменем Мингрельского полка. Через Екатеринодар тянулись беспрерывной лентой обозы. В Екатеринодаре нас разместили на Дубинке. В день прибытия в Екатеринодар полковник Кузнецов слег в сыпном тифе. Остатки гренадер опять были сведены в батальон, который принял полковник Кочкин.
Эвакуация была в полном ходу. Нужно было во что бы то ни стало вывезти полковника Кузнецова. С большим трудом удалось поместить его в санитарный поезд только 3 марта. Мало того, я назначил особый офицерский наряд, которому вменялось в обязанность проследить момент отправления поезда. За шесть дней до оставления Екатеринодара оставшимся гренадерам и кавказским стрелкам, построившимся под железнодорожным виадуком, генерал Деникин произвел смотр. После смотра генерала Деникина окружили офицеры, задавая целый ряд вопросов на животрепещущие темы. Главнокомандующий в своих ответах подавал надежду на могущий еще произойти в настроении масс перелом, упомянул о том, что нас в любой момент поддержит английский флот, а в крайнем случае нами прочно еще удерживается Крым. Относительно выступления капитана Орлова[649] Главнокомандующий сообщил, что движение это благополучно ликвидировано.
4 марта в 8 часов утра остаткам гренадер, в количестве 45 человек, приказано было перейти на станцию Крымская, где они должны были присоединиться к Добровольческому корпусу. В этот день Екатеринодар оставлялся нашими частями. Повозки стояли сплошной стеной от Екатерининского парка до моста, все прилегающие улицы к району мостов также были забиты. Еле-еле можно было пробираться между ними пешеходу. Отходившие части грабили винный склад, разнося оттуда спирт кто в чем мог.
В городе началась стрельба. В полдень мы перешли Кубань по железнодорожному мосту и остановились в Георгие-Афипской. В тот же день железнодорожный мост через Кубань был взорван нашими частями. Половина моих вещей не успела переехать через мост и осталась на двуколке в Екатеринодаре. Другая половина вещей с обозом 1-го разряда перешла мост еще накануне и находилась где-то в пути. На мне была маленькая английская сумка с кружкой, двумя фунтами сахару, мылом, зубной щеткой и полотенцем. Кроме того, на мне висели палетка с документами и неизменный друг маузер. Больше со мной решительно ничего не было.
6-го вечером остатки гренадер во главе со мной прибыли на станцию Крымская, где мы должны были получить указания нашего командира, полковника Кочкина. В ожидании его прибытия прошли 7-е и 8 марта. Вечером 8 марта я почувствовал себя плохо. У меня поднялась температура, и я примостился в одном из стоявших на запасном пути вагоне. Вдруг, взволнованные, вбегают ко мне несколько наших офицеров и докладывают, что на станции появились дроздовцы, которые арестовали всех бывших на перроне офицеров, в том числе нескольких наших. Оказалось, дроздовцы демонстрировали свой коронный номер – «мобилизацию». Тут уже, конечно, никакие силы не помогали. Офицеры подвергались незаслуженным оскорблениям и даже побоям. Я вышел на совершенно обезлюдевший перрон и как раз наткнулся на полковника Туркула, шедшего в сопровождении конвоя. У нас произошел разговор, в котором я указал властителю положения на всю неприемлемость по отношению к офицерам приемов вверенных ему частей и просил освободить арестованных. «Вы должны присоединиться к нам», – заявил он мне. «Прекрасно, но у нас есть свои начальники, приказания которых мы и исполняем». – «Хорошо, я вам достану приказ», – сказал полковник Туркул и пошел по направлению к штабному поезду. Я отправился к себе в вагон. Через час меня вызвали к месту расположения дроздовцев. Последние, в количестве роты, разместились у костров, расположенных в парке, прилегающем к станционным постройкам. Несколько поодаль на дереве висел труп повешенного. У отдельного костра сидели наши «мобилизованные». Мне предложили подписать именной список сдаваемых под расписку
