когда рота прошла с полторы версты, дорогу ей пресек глубокий овраг, какими изобилует вся Саратовская губерния. Только рота начала в него спускаться, как из-за кустов противоположной стороны грянул залп, за ним второй. Вторым залпом был сражен Толя. Рота бросилась сначала врассыпную, но потом опомнилась и тело Толи вынесла. За кустами оказался спешенный разъезд в пять человек.
Больших трудов стоило потом мне, многим общим знакомым и родной сестре Толи навести справки о его местопребывании. Наконец, когда я был через неделю ранен, как и Толя, мне рассказали, что в поезде Толе произвели трепанацию черепа, после которой ему будто бы стало легче. Наконец много времени спустя было установлено, что его привезли в Екатеринодар, где он и скончался 8 октября в госпитале Коммерческого училища. Вещи его действительно оказались все налицо и были переданы его сестре, но могилы его найти так и не могли, несмотря на все принятые меры. Известно только, что штабс-капитан Побоевский погребен на офицерском кладбище Екатеринодара под номером. Несчастный умер, не приходя в сознание.
В полдень, когда туман немного рассеялся, противник пытался нерешительно наступать, но тотчас был отбит нашей артиллерией. Простояли мы на этом памятном месте три дня. Холода давали себя чувствовать. Моя рука начинала меня с каждым днем все больше мучить, но подошла развязка.
Сводный полк Кавказской гренадерской дивизии
1 октября вечером нас сменила конница, и мы вернулись в Ерзовку. В Ерзовке произведена была маленькая перегруппировка рот, и наш полк видоизменил свое название – теперь ему было присвоено наименование «Сводного полка Кавказской гренадерской дивизии»[647]. Считавшиеся до сего самостоятельными Саратовская и две Астраханские роты были распределены по ротам, таким образом получилось два батальона, из коих первым командовал я, а вторым – недавно прибывший подполковник Тифлисского полка Гофет. Считалось так, что у меня две роты эриванских и две грузинских, а у подполковника Гофета – две роты тифлисских и две роты мингельских.
В эти же дни подвезли нам немного английского обмундирования и снаряжения – роты приоделись и приобрели вполне приличный вид. Но продолжалась эта идиллия всего три дня.
В 12 часов ночи с 3-го на 4 октября получен был приказ уничтожить Дубовскую группу красных, причем нашему полку давалась какая-то неопределенная задача. Мы должны были держать связь между пластунами и первым полком, долженствовавшими наступать. Объектом действий была та же пресловутая высота 471. Поднялись мы очень рано, потом долго чего-то ждали, будучи построенными. Наконец тронулись. Шли долго руслом реки Сухой Мечетки, потом взобрались на ее левый берег и сделали привал. Тут же стояла наша 5-я гренадерская батарея полковника Фихнера[648]. Дальше тронулись вместе. Вскоре мы подошли к исходному пункту. Было около 10 часов дня. Влево шел сильный бой. Красные били по каким-то скирдам шрапнелью. Наши, по-видимому, наступали. Первый полк тоже занял исходное положение. Пластунов не было видно. Я вышел вперед осмотреть впередилежащую местность вместе с командиром батареи. Красные заметили передвижение первого полка и открыли огонь из двух батарей гранатой. Одна батарея красных стояла на полузакрытой позиции, взблестки выстрелов которой каждый раз были отчетливо видны. Снаряды их попадали и в наш район.
Первый полк поднялся и перешел в наступление. Он стал принимать все влево-влево и куда-то скрылся. «Что делать теперь нам, мы не выполним своей задачи. Нам нужно или двигаться вперед, или мы зря только будем нести потери», – говорил я Иллариону Ивановичу. Полковник Иванов колебался, не зная, на что решиться. «Ну, веди вперед, – с тяжелым вздохом вырвалось у него из груди, – второй батальон пойдет за тобой». Наша батарея заняла позицию. Я отдал необходимые распоряжения. Всего в батальоне у меня оказалось 214 штыков.
Указав направление, я подал команду к наступлению. Только мы поднялись, как нас обдали шрапнелью. На этот раз артиллерия красных била удивительно метко, мы все время несли потери от ее огня. На ходу я затребовал от рот по одному связнику. Пришло двое от грузинцев. Я шел сначала посередине боевого участка, но огонь был так силен, что части, ускоряя шаг, все больше и больше разрывались. Голоса моего не хватало. Пули жужжали роем. Я подал команду «Бегом», но еще ухудшил дело. Две эриванские роты рванулись вправо, и уже не было сил их остановить. Я пристал к грузинцам. Нам пресек дорогу громадный овраг. Не отдыхая, мы с разбегу вышли из него, не нарушив даже равнения. Наши тачанки не могли взять оврага и пытались его обойти; когда же и это не удалось – открыли с флангов огонь. Уже видны отдельные люди, перебегающие вдоль окопов у красных, нам легче держать по ним направление. Но вот опять такой же большой овраг. На этот раз мы спустились шагом. Ряды наши страшно поредели. Со мной оказалось не более 50 человек. Над краями оврага витала смерть, пули неслись дождем. Казалось, первому, кто высунет из оврага голову, ее срежет, как бритвой. «Моя очередь…» – подумал я и вышел наверх. До красных было рукой подать. «Вперед, бегом!» – крикнул я и стремительно рванулся вперед. Меня ревностно старались обогнать. Осталось всего 60—70 шагов. Я извлек на бегу свой прекрасный маузер. «Ура!» – хотел было крикнуть я, но споткнулся и упал. Пуля раздробила мне малую берцовую кость правой ноги чуть выше щиколотки. Мимо меня пробежало не более 15 человек. «Батальонного ранило!» – воскликнули молодые связники, и оба легли около меня.
«Все кончено, – думал я, – теперь добьют». Еще раз-два красный пулеметчик провел строчку над нашими головами… Это были тяжелые секунды, смерть коснулась меня своим крылом, обдала холодом… и понеслась дальше!
Навстречу нашим гренадерам выскочило несколько коммунистов, но бывший вахмистр лейб-гвардии Уланского Ее Величества полка, теперь доброволец гранадер Грузинской роты, первого же пронзил штыком. Штабс-капитан Михневич застрелил другого, прочие не отставали. Короткая, но исключительная по решимости атака завершилась полной победой. Никто не ушел. Тут нами было взято сорок шесть человек пленных и четыре пулемета, действовавших до последнего момента.
Когда пленные увидели меня лежащим, то решили, что я прикажу их всех расстрелять, но каково было их изумление, когда их не только не расстреляли, но даже не раздели. Когда же я приказал им меня нести, то от радости они не знали, как меня поудобнее взять. Наконец решили так: двое взяли винтовку и усадили меня на нее, я же обнял их шеи. Двое других просунули мне под вытянутую левую ногу другую винтовку, а на нее я положил раненую. Несли они меня рысью. За ними бежали все
