Не договорив, он поморщился, как от зубной боли, и снова принялся шагать по бункеру. Штейнер несколько минут молча наблюдал за ним, потом встал и из горлышка бутылки отхлебнул несколько глотков ликера.
— Смотри не перебери, — опять предупредил его Гартман.
— Ну что ты, право, — обиделся тот. — Ты же меня знаешь не первый день. Внутри у меня есть ограничитель.
Он опять удобно умостился в кресле. После непродолжительного молчания заговорил:
— Австрийский император Франц Первый как-то сказал, что ему нужны не ученые, а подданные. Тот, кто мне служит, говорил он, должен обучать, чему я приказываю, а кто не может этого делать или приходит ко мне с новыми идеями, тот может уйти, иначе я удалю его.
Гартман покосился на него:
— Что ты хочешь сказать этим?
На круглом лице Курта появилась добродушная улыбка:
— Просто так вспомнилось.
Гартман подошел к нему и, глядя в упор, заявил:
— Врешь, Курт. Ты что-то имел в виду. Кажется, я тебя понял.
Штейнер не пытался отрицать, только лениво протянул:
— Можешь думать что хочешь. Просто вспомнилось по аналогии.
— Под словами императора мог бы подписаться наш фюрер. Это ты имел в виду?
— Можешь предположить, что так.
— Ты меня не выдашь, если задам тебе вопрос?
— Ну что ты, Густав! — возмутился Штейнер. — Я не был подлецом по отношению к товарищам! Я немецкий офицер.
— Ты гитлеровский офицер.
— Ну, знаешь, — нахмурился Штейнер.
Гартман сел, облокотился на стол и, глядя на красные кружочки на карте, вполголоса спросил:
— Не кажется ли тебе, Курт, что мы неосмотрительно личность Гитлера возвели в культ, божество? А если он не окажется пророком? Не грозит ли Германии катастрофа?
Штейнер округлил глаза, в них появилось испуганное выражение, пальцы его рук вцепились в края кресла.
— Не один, а три вопроса, — стараясь сохранить спокойствие, сказал он и оглянулся по сторонам. — Не думаешь ли ты меня испытывать, Густав? Если так, то ты свинья и я не слышал твоих дурацких вопросов.
Гартман помрачнел, взял в руку бутылку с недопитым ликером, повертел, поставил обратно на стол.
— Да, в наше время трудно вызвать на откровенность даже друга, — покачал он головой. — Кругом подозрительность, слежка друг за другом, желание утопить ближнего, а самому вылезти повыше, мнимая фанатичность и неприкрытая жестокость. Не сплачивает все это народ Германии.
Штейнеру показалось, что Гартман говорит искренне, о наболевшем и смутился: он сам задавался такими же вопросами, но прятал их поглубже, решив, что не его дело рассуждать. У него не хватило бы смелости вслух произнести те слова, которые услышал сейчас от Гартмана.
Встав с кресла, он подошел к Гартману, положил руку на плечо и сказал как можно добрее:
— Нервишки шалят, Густав. В этом пекле с кем не случится такое. Я твоих вопросов не слышал. А раз не слышал, значит, ответа на них не следует ждать. Служить нам до конца войны.
Зазвонил телефон. Гартман взял трубку. Несколько минут слушал молча, сдвинув брови, потом сказал: «Все понятно. Через пятнадцать минут».
Положив трубку, он подбежал к дверям, открыл их и крикнул:
— Ганс!
В дверях появился высокий рыжий ефрейтор.
— Снять телефон, собрать все карты, — распорядился Гартман. — Подвал подготовить к взрыву.
Он взял со стула бутылку, заткнул горлышко и протянул Штейнеру:
— Возьми на дорогу.
— Что тебе сказали по телефону? — спросил Штейнер, хотя уже догадывался.
— Русские ввели в действие свежую дивизию и танки. Наступают с перевала в направлении Цемдолины. Если они успеют туда раньше, чем мы отойдем, наша песенка спета. Наши части отходят от Станички и от кладбища. Их преследуют десантники с Мысхако. В общем, прощай, Новороссийск! Сегодня перешла в наступление 56-я армия на центральном участке Голубой линии. Поторопись, Курт. Иначе без нас будут выравнивать линию фронта.
— Ну и дела!.. Какая потеря! — пробормотал Штейнер, пряча бутылку в карман.
Они вышли из подвала. После тишины в подвале грохот боя показался обоим оглушительным. Везде — в порту, на южной окраине города, на перевале, у цементных заводов — рвались снаряды, стрекотали пулеметы и автоматы.
Штейнер зябко передернул плечами.
— Бедный лейтенант, — соболезнующим тоном произнес он. — Успел ли добежать до холодильника и вздернуть на крючья русских моряков?
— Пошел он к черту, твой лейтенант! — вдруг рассвирепел Гартман. — Бежим к машине!
Они побежали, перепрыгивая через камни и канавы. Позади них раздался взрыв. Штейнер упал.
— Это не снаряд, — успокоил его Гартман, наклонившись над ним. — Ганс взорвал мою берлогу.
Штейнер поднялся и пошел, прихрамывая.
— Быстрее, — торопил его Гартман. — Машины могут уйти без нас.
— А, все равно, — махнув рукой, упавшим голосом произнес Штейнер. — Я ногу, кажется, вывихнул. Черт бы побрал твою берлогу! Зачем взрывать?
— Стало быть, надо. Чтобы никаких следов…
— Поймают — не отвертишься.
— Пусть попробуют сначала поймать.
Их догнал ефрейтор и доложил:
— Все в порядке.
— Беги вперед и задержи машину, — приказал Гартман, испытывая беспокойство.
Автоматные очереди и взрывы гранат раздавались все ближе и ближе.
Неожиданно из-за угла выбежали два советских автоматчика. Увидев немцев, один крикнул:
— Хенде хох! Руки вверх!
Ефрейтор обернулся и нырнул за забор. Штейнер выхватил пистолет, но выстрелить не успел, пуля свалила его. Он успел крикнуть:
— Густав, не бросай меня…
Гартман метнулся в проем разбитого дома и уже оттуда бросил в автоматчиков гранату. Один автоматчик упал, другой отбежал назад за угол дома. Гартман выбежал во двор, перепрыгнул через забор. Ему было не до Штейнера.
7
Вот и настал тот заветный день, когда Малая земля соединилась с Большой!
Таня шла по улице Новороссийска, первого города, в который она вступила победительницей.
Пять суток длился штурм главного опорного пункта гитлеровской Голубой линии. Гитлеровцы оказывали отчаянное сопротивление. И эти пять суток показались Тане самыми длинными за все семь месяцев маеты на Малой земле. Накануне наступления наших войск взяла в батальоне продовольственный аттестат и пошла в Станичку, чтобы больше никогда в тот батальон не возвращаться. В Станичке боевые рубежи для наступления заняла 83-я бригада морской пехоты, сменив 255-ю бригаду, а та отправилась в Геленджик на формирование.
Таня представилась начальнику штаба бригады и попросила направить ее в батальон, который начнет штурм немецкой обороны. Она облюбовала позицию напротив школы, которая оставалась на немецкой стороне. Место знакомое. Тут в феврале она уничтожила фашистского пулеметчика. Тогда все три этажа школы были целыми, выбиты лишь стекла в окнах. А теперь от школы остались стены на полтора этажа. В штабе Тане сказали, что вражеские наблюдатели часто появляются в развалинах школы, и она решила, что в начале наступления немецкие корректировщики обязательно появятся там, ибо школа по-прежнему является лучшим наблюдательным пунктом на этом участке. Утром началась артиллерийская обработка вражеской обороны. Стреляла почти вся артиллерия Малой земли. А ее к сентябрю накопилось немало, почти пятьсот стволов. Передовая заволоклась дымом и пылью. Разглядеть что-либо в этой пыльно-дымной завесе было невозможно. Когда штурмовой батальон бросился в атаку, Таня осталась в окопе. Снайперу нечего делать во время атаки, нет видимой цели.
Штурм длился весь день, но продвинуться вперед бригада не сумела. Весь день Таня просидела в напряженном состоянии. Ночной штурм также не принес успеха. Не продвинулась бригада и на второй день. Третий и четвертый также топтались на месте. Все эти дни и ночи Таня сидела в своем окопчике, томясь и злясь на все. Ей так и не удалось ни разу выстрелить. Каждый день без победы, каждый день — ничья. Это выводило ее из себя. На третьи сутки она решила пойти вместе со штурмовой группой, но командир батальона вернул ее. Вечерами она приходила в штаб батальона на ужин и узнать новости. То, что слышала, тоже не радовало ее. Невольно ей вспоминались слова майора Труфанова. Однажды он сказал, что солдаты, которые долго сидят в обороне, не способны к наступательным действиям. У них вырабатывается своя психология, психология защищающегося человека. Они привыкли к окопам, у них появилась боязнь пространства. Может быть, он и прав…
Но сегодня семимесячная многострадальная эпопея закончилась, малоземельцы вошли в город. Ночь Таня провела в стрелковой роте. На рассвете ее разбудил связной командира роты.
— Вставай, снайпер! — весело воскликнул он. — Проспала, удрапали они.
