Не сиделось. Гартман принялся ходить по просторному подвалу. Сюда не доносился грохот боя, двойные массивные двери, железобетонные стены и потолок не пропускали звуков. В этом подвале допрашивали и пытали пленных, гражданских лиц, заподозренных в шпионаже и связях с партизанами.
В гробовой тишине шаги кованых сапог звучали как цоканье копыт. Эти звуки чем-то напоминали доброе довоенное время, когда Гартман приезжал в гости к отцу, отставному полковнику, и ранним утром прогуливался на коне по родовому имению. Доброе довоенное время… Было ли оно? Все помнится смутно, как давний сон. Он не прочь был жениться на дочери барона, имение которого находилось по соседству. Девчонка была смазливая и податливая. Утром она тоже выезжала на прогулку. Они встречались на опушке леса, привязывали коней к дереву, а сами уединялись в чаще. Но он так и не женился на ней. Отец убедил его, что в Берлине можно составить более выгодную партию. Там была на примете дочка крупного фабриканта. А брат фабриканта — генерал. По протекции этого генерала его устроили в абвер — армейскую разведывательную службу. Жениться, однако, не довелось. Начались такие события, что о свадьбе думать стало недосуг. Сначала марш в Чехословакию, потом в Польшу, затем Греция, Франция. От успехов закружились головы. Закружилась она и у Гартмана. Он уверовал в Гитлера и его идеи. Гордился, что является чистокровным арийцем, презирал французов, итальянцев и славян, которых считал вырождающимися нациями, был уверен, что арийцы духовно сильнее всех рас. А раз сильнее, то сам бог велит им повелевать всем миром.
Но потом эта война с Россией…
«К черту воспоминания, — ругнулся Гартман. — Надо думать о сегодняшнем дне».
Он начинал презирать себя. Второй месяц в голову лезут разные мысли, которые будоражат, заставляют думать о том, о чем офицеру не положено думать. Распорядок в личной жизни полетел кувырком. Когда-то он был чемпионом по боксу. Дальнейшей боксерской карьере помешал отец, заявив, что сыну прусского юнкера следует владеть не кулаками, а современными видами оружия. Но с той поры, когда занимался боксом, у него осталась привычка ежедневно тренироваться и обливаться холодной водой. Он не изменил ей даже в годы войны, ежедневно если не утром, так вечером находя время для занятий гантелями. Гантели и боксерские перчатки он возил с собой. Он считал, что тренировка тела укрепляет нервы, дает разрядку мозгам. И он действительно удивлял всех своим хладнокровием, умением не теряться в любой обстановке. Ему приходилось много раз пытать людей, слышать их стоны, видеть предсмертные судороги. Это не доставляло ему удовольствия, как некоторым молодчикам из гестапо, но и не действовало на его нервную систему. Просто он добросовестно выполнял приказы. После пыток не заливал себя вином, считая это признаком слабодушия. И вообще он пил мало, хотя для друзей у него всегда было припасено спиртного вдоволь. В подвалах Абрау-Дюрсо он запасся несколькими сотнями бутылок шампанского и ликера. Это привлекало к нему любителей выпить. А кто из офицеров не любил выпить? Разве что майор Гюнтер. Но у того язва желудка, а раньше и он был не дурак выпить. На Восточном фронте наживешь не только язву. Язва — это даже хорошо, можно рассчитывать на тыловую должность. Гюнтер хвастался уже, что его переводят в Данию.
Надо было раньше позаботиться о какой-нибудь Дании. Хотя бы несколько месяцев назад, когда советские моряки создали плацдарм, получивший у них название Малая земля. Эти моряки испортили Гартману настроение. Попав в плен, они дерзят, отчаянно ругаются, никакими пытками из них не вытянешь нужных показаний. Они были физически и духовно сильнее его, Гартмана, потомственного офицера, человека с сильной волей и стальными мускулами. И это злило его, заставляло терять равновесие, хладнокровие и думать, думать о причинах такого явления. Он перестал заниматься гимнастикой, иногда даже не умывался, забывал бриться.
Десант советских моряков в порт явился для командования 17-й немецкой армии полной неожиданностью. Генерал Руофф еще неделю тому назад заявил, что русские не такие безмозглые дураки, чтобы высаживать десант прямо в порт, где вся береговая черта в огневых точках и дотах, заминирована и где на ворота между молами нацелено сто орудий. Данные разведки подтверждали слова генерала. Перехваченные документы, шифровки, донесения агентурных разведчиков говорили о том, что десант готовится, но будет производиться в Южной Озерейке, а дополнительный — в Анапе.
Для Гартмана десант в порт не был неожиданным. У него не было данных о нем, но интуиция опытного разведчика подсказывала ему, что русские моряки предпримут дерзкую вылазку прямо в порт. Он высказал свои предположения командованию, но ему не поверили. А гестаповский офицер Майзель упрекнул его, заявив, что в разведке фантазии неуместны.
Когда советские десантники все же высадились в порт, Гартман даже обрадовался. Кто теперь прав? Значит, он как разведчик вполне соответствует занимаемой должности! Докладывая начальству о десанте, он начинал так: «Как я и предполагал и доносил выше…» Вероятно, Майзель будет посрамлен и не станет относиться к нему с таким высокомерием. В лучшие времена ему плевать было на этого Майзеля, грубияна и выскочку. Но Майзель служит в гестапо, а это такая организация, с которой лучше не связываться.
Гартман был уверен, что десант уничтожат в первую же ночь. Но прошли сутки, вторые, а он существует, несмотря на то что для его уничтожения командование подбросило свежие силы.
Неужели?..
Гартман опять остановился у карты. Да, вот тут, у Перекопа, советские войска закроют выход из Крыма. Зловещая тень Сталинграда нависает над 17-й армией.
В дверь постучали, и вошли два офицера — капитан и лейтенант. Последний был в изорванном мундире, с грязным лицом.
— Мы снова заняли здание холодильника, — доложил капитан. Взято в плен около двадцати моряков. Большинство раненые. Привести для допроса?
Гартман несколько мгновений смотрел на них молча, потом ответил:
— Все ясно без допроса, капитан. Не стоит возни. Отправьте их в лучший мир.
— Понятно, — капитан повернулся к лейтенанту. — Там есть крючья для туш. Подвесьте на них моряков под ребра.
— Есть, — козырнул тот. — Разрешите идти?
Когда лейтенант ушел, капитан сел и глубоко вздохнул.
— Жизнь собачья, — произнес он жалобно. — Знал бы ты, как я устал, как все надоело. Чувствую, что нам все же придется удирать отсюда!
— Да, пожалуй, — подтвердил Гартман. — Предчувствие тебя не обманывает.
— Послушай, Густав, не найдется ли у тебя выпить?
В светлых глазах капитана было просящее выражение.
Этот капитан Курт Штейнер был хорошим приятелем Гартмана. Он не выскочка вроде Майзеля, а опытный штабист, работает в оперативном отделе. И отец, и дед, и прадед его были офицерами вермахта. Вероятно, это первое, что сблизило Густава и Курта.
Курт любил выпить, а выпив, принимался философствовать. Городил он всякую чушь, но Густав не одергивал его, а только снисходительно улыбался.
Вынув из стола бутылку, Гартман заметил:
— Это ликер со спиртом. Обманчивый напиток. Не пей залпом.
— То, что мне надо сейчас, — обрадовался Штейнер.
Он налил полстакана, хлебнул глоток, причмокнул от удовольствия и тут же опорожнил стакан.
— Думаю, что боги на Олимпе пили ликер со спиртом, заключил он. — А ты чего же?
— Я воздержусь.
— Дело твое. Ты не против, если я отдохну у тебя минут двадцать? Надеюсь, за это время русские моряки сюда не доберутся.
— Посиди. Расскажи, что нового на передовой.
Штейнер пересел в кресло, расслабил тело и прикрыл глаза.
— Поспать бы… Что нового, спрашиваешь? Могу тебе ответить словами одного борца, который говорил о прошедшей схватке: то он на мне, то я под ним. Мы их окружили, они нас окружили. Отчаянно бьются… Нам бы таких солдат. Тогда весь мир был бы у наших ног…
— В том-то и дело, Курт, — в задумчивости проговорил Гартман. — Они не боятся смерти. Почему? Я давно задаюсь этим вопросом.
— А я тоже думал об этом. Но я нашел ответ.
— Интересно, — Гартман с любопытством посмотрел на Курта, сдерживая ироническую улыбку.
— Сотни лет русский крестьянин живет в страшнейшей бедности. Он уже привык к ней. Следовательно, он живет все время близко к смерти и уже перестал бояться ее, недосуг думать о ней, так как слишком поглощен удовлетворением животных потребностей, а раз так, то ему не приходится ценить себя как личность. От того, что этот крестьянин надел шинель, ничего не меняется. Смерть не страшит его.
— Любопытно, — заметил Гартман. — Что-то рациональное в твоей теории есть. Но я думаю, что не только поэтому, а… Впрочем долго объяснять, а язык…
Не договорив, он поморщился, как от зубной боли, и снова принялся шагать по бункеру. Штейнер несколько минут молча наблюдал за ним, потом встал и из горлышка бутылки отхлебнул несколько глотков ликера.
